Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снега — мягкого, тяжелого — было много, но к вечеру чуть потеплело, началась изморозь, обледенели лопаты и провода, под ногами скользило, а Аэлита Владимировна стала еще больше волноваться за дочь и зятя.
Слава богу, детство и юность — счастливое время, и Саша с Димой азартно продолжали свое дело, ничуть не беспокоясь о родителях.
Именно в этот момент на дороге засветили фары и какая-то машина остановилась у их ворот.
— Улица Панфилова, четыре? — выкрикнули из открытой дверцы.
— Да, — удивленно и тревожно ответила Аэлита Владимировна.
Машина «уазик» была военная, в военной форме были и шофер, и пассажир, что спросил адрес.
А пассажир, молодой капитан, уже выскочил из машины:
— Мне нужна Синцова, Алевтина Владимировна…
— Аэлита, — машинально поправила Аэлита Владимировна.
— Простите, но у меня записано так, — пояснил военный.
— Это я.
— Я к вам по важному делу. Можно? — спросил капитан.
Они прошли в дом. Поначалу Аэлита Владимировна беспокойно и как-то совсем по-старушечьи засуетилась — гость, видимо, непростой, да и зачем он пожаловал? — потом, когда он снял шинель, успокоилась. Капитан был очень молод, но уже две юбилейные колодочки были на его груди.
Аэлита Владимировна терялась в догадках.
Капитан спросил:
— Вы ведь в Москве раньше жили? На улице Осипенко? Так? Искали вас долго…
— Да, верно, жила. Но вскоре после войны у меня заболела дочь. Вот врачи и советовали всякое — воздух, прочее. Тогда мы и переехали сюда… — несколько сбивчиво отвечала Аэлита Владимировна.
А сама думала: «Почему военный? Почему этот капитан? И зачем?»
И тут, как нельзя кстати, шумно появились Таня, зять и Саша с Димой.
— Слушаю вас, — строго сказала Аэлита Владимировна.
Тогда это имя — «Аэлита» потрясло меня. Немцы под самой Москвой, и вот в распределителе, на углу Пятницкой и Серпуховской площади, я знакомлюсь с ней. В очереди. Аэлита мне сразу понравилась, но была явно постарше меня.
— А вы что отовариваете? — не нашел я ничего умнее спросить.
— Как все, — спокойно взглянула она на меня.
— Но ведь мяса нет, — глупо, как-то по-петушиному стал пояснять я. — На мясные талоны положены яйца, а их тоже нет, значит, дадут яичный порошок.
— Значит, — передразнила она. — А ты, смотрю, деловой.
— Деловой, а как же иначе в наше время, — парировал я, хотя деловитости во мне было ни на грош, а просто очень хотелось показать себя перед ней.
— У вас тоже родители в Наркомпищепроме работают? — поинтересовался я и понял, что снова сказал глупость.
Мои папа и мама работали в Наркомпищепроме, я гордился этим, и хотя сам получал рабочую карточку на заводе, был вместе с родителями прикреплен к этому распределителю. Но она подрезала мое тщеславие:
— Почему родители? Я сама работаю машинисткой в Наркомпищепроме. А ты?
Я сбивчиво объяснил. Рассказал, что мы делаем снаряды для зениток, не забыл упомянуть и о своих ночных дежурствах на крышах.
— Я думала, что ты старше, и честно удивилась, почему не в Красной Армии, — призналась она.
— Не берут, мне еще нет семнадцати, — ответил я. — Вот если все затянется, то скоро, конечно, пойду и я.
Подошла наша очередь, и мы, отоварившись, окончательно познакомились.
На пороге магазина — мне не хотелось так сразу расставаться с Аэлитой — я предложил:
— Давайте зайдем ко мне. Мы тут рядом, на Пятницкой, у Климентовского переулка.
И почему-то добавил:
— У меня никого нет.
Я уже представлял себе, как мы придем домой и останемся вдвоем, как я признаюсь ей в любви, буду целовать ее, и…
— Пожалуй, зайдем, только на минутку, — сказала она. — А то мне надо за дочкой бежать в ясли.
Эти слова сбили меня с толку. Я остановился и обалдело смотрел на нее. Какая дочка?
Я вскипятил на буржуйке чайник. Накрыл, как мог, стол. Я уже привык самостоятельно хозяйничать дома, поскольку родители были на казарменном положении и дома появлялись неожиданно и ненадолго.
Аэлита выпила чашку чая, к другой не притронулась и стала собираться.
— Я провожу вас.
— Мне близко, у Балчуга, — она сделала несмелую попытку отказаться от моего предложения.
Я все-таки проводил ее.
У дома спросил:
— А имя ваше это от Алексея Толстого?
— От родителей, — сказала она. — А в общем-то, видимо, от Циолковского. Толстой написал «Аэлиту» позже.
— А где ваши родители?
— Погибли в тридцать четвертом. На Урале. А я детдомовская…
Я, благополучный сын своих, как мне казалось, благополучных родителей, знал о таких детях только по книгам Макаренко, и она от этого еще больше выросла в моих глазах.
— А можно я как-нибудь зайду к вам? — спросил я неожиданно.
— Заходи, ради бога, квартира четырнадцать, но только учти, что я прихожу обычно после шести вечера. Это сегодня так вышло, отгул за две недели круглосуточной… И телефон запомни, если хочешь.
Я, конечно, запомнил телефон и номер квартиры и в ноябре был у нее три раза. А в декабре я все же попал в Красную Армию.
Я писал ей письма на улицу Осипенко и передавал приветы ее полугодовалой Танечке. Я клялся Але в любви из-под Старой Руссы и когда мы оставляли Крым, из Нальчика и из-под Корсунь-Шевченковского, и потом, и потом, и потом…
Аля отвечала мне — сдержанно и ласково. Даже писала, что ждет. Из одного ее письма я узнал, в ответ на мой вопрос, что муж, ее кадровый командир, летчик, пропал без вести в конце сентября сорок первого. Это мне придавало уверенности. Аля во всех подробностях писала о Танечке — о ее первых словах, шагах, открытиях и проказах, и мне казалось, что это особое доверие ко мне: ведь Аля доверяет мне самое дорогое, что есть в ее жизни. А Танечка была действительно мне дорога. Я и впрямь любил Алину дочку, как и саму Алю, любил безоглядно, поскольку эта любовь была первая и самая главная, а для солдата — единственно необходимая.
Но вот, когда в августе сорок четвертого мы были уже в Румынии, письма от Али стали приходить все реже и реже. Мать с отцом писали мне два-три раза в неделю, и это было прекрасно, и я писал им короткие письма, но вот что случилось с Алей? Я писал ей, когда вырывал минутку, ежедневно, а от нее не получал ничего. Одно совсем короткое и сдержанное, в декабре, и два совсем чужих письма уже победной весной.
Война кончилась, я еще продолжал служить в Австрии, пока не подорвался на мине
