Двадцатые годы - Лев Овалов

В свете молнии он увидел старую раскидистую ветлу.

Растолкал Петю.

- Укроемся!

Потащил Петю за руку.

Ветер несся с бешеной скоростью, швырял в лицо листья, молнии ослепляли.

Слава прижался к стволу ветлы и прижал к себе брата.

- Петенька...

- Где мы? - хрипло спросил Петя.

- Под ветлой! - крикнул Слава. - Здесь поспокойнее!

- Дурак! - вдруг выкрикнул Петя и теперь уже сам потащил Славу в открытое поле.

- Что ты делаешь? - закричал Слава. - Ты сошел с ума!

Петя бежал и тащил за собой брата.

Какая-то сумасшедшая молния еще раз прорезала небо, грохнул гром, и на них обрушился неистовый ливень.

- Видишь, что наделал! - закричал Слава, дергая Петю за рукав.

А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес обычным своим голосом:

- Что за черт, во рту какая-то дрянь!

Петя плевался, а сверху лило и лило.

- Петенька! - радостно закричал Слава. - У тебя же ангина! Прорвало, прорвало!

- Кого прорвало? - громко спросил Петя.

- Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так...

Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему говорить.

- Бежим под телегу, - сказал Петя, и они побрели под дождем к своему укрытию, черневшему в нескольких шагах.

И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился.

- Тебе не будет хуже? - с тревогой спросил Слава.

- Нет, мне лучше.

Они закутались в одеяло и стали ждать рассвета, и рассвет не замедлил окрасить землю сперва в серые, потом в лиловые, а потом в розовые и, наконец, в лимонно-золотистые тона.

Братья выползли из-под своего укрытия, мокрые, жалкие, замерзшие, только солнце могло их обогреть и обсушить. Неподалеку пасся их пепельный конь. Ветлы не было - на ее месте торчал обугленный пень. Молния угодила прямо в это несчастное дерево.

- В грозу нельзя стоять под деревьями, - сказал Петя. - Вбило бы тебя в землю.

Многое Петя знал лучше Славы: когда и как укладывать в лежку яблоки, когда пожалеть коня, как уберечься от молнии...

Как хорошо, что Петя выздоровел! Он заметно пошел на поправку, он и говорил уже внятно, и коня смог запрячь, и даже усмехнулся, глядя на промокшего брата.

Покорно и безрадостно шагал конь в лучах разгорающегося летнего дня, обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть.

- Как поступим с конем? - спросил Слава. - Отдали насовсем, а куда его девать?

- Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать...

Потихоньку, верста за верстой, двигались они сквозь бесконечные поля пшеницы, ржи и овса, мимо ракит и ветел, оставляя в стороне деревни и деревушки.

Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе.

Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом.

Первым встретился им во дворе Федосей, всклокоченный, в застиранной холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах.

Увидел братьев и заулыбался:

- Молодым хозяевам!

Окинул оценивающим взглядом коня:

- С таким конем только по ярманкам ездить!

Слава указал Федосею на коня.

- Получай, Федосыч.

- Куды ж это его? - забеспокоился Федосей.

- Отдали коня насовсем, а куда девать, не приложу ума. Отдай кому-нибудь, может, пригодится еще...

- Зачем отдавать? - возразил Федосей. - Некормленый, вот и плохой, а конь добрый, еще послужит...

Взял Росинанта под уздцы, повел в глубь двора, за сарай с сеном, а братья побежали здороваться с матерью.

45

Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне.

Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так, точно он заново для нее родился.

- Ох, Слава, как же ты мне нужен!

Провела рукой по лицу, пригладила волосы, даже поесть не предложила, просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться.

Даже Петю не сразу заметила, так обрадовалась Славе, минуты две-три всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего.

- Как ты плохо выглядишь! - воскликнула она. - Уж не заболел ли?

- Он не заболел, а болен, - сказал Слава. - Было совсем плохо, а сейчас лучше, вчера я весь день давал ему аспирин, смерил температуру, осмотрел горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться.

Вера Васильевна устроилась пить чай возле больного и сама точно обогрелась и даже похорошела.

- Как я тронута, что ты отозвался на мою просьбу, Петя еще мал, и мне просто необходимо с тобой посоветоваться.

Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет.

- Ты не представляешь, какая невыносимая обстановка сложилась в этом доме. Нас с Петей только терпят. Павла Федоровича мало в чем можно упрекнуть, но супруга его совершенно невыносима. Она считает, что мы объедаем ее.

- Погоди, мама, - остановил ее Слава. - Все, что ты говоришь, очень неясно...

- То есть как неясно? Они терпят меня только из-за Пети, превратили мальчика в батрака, без него им трудно обойтись...

Действительно, Петя не проболел и двух дней, на третий встал раньше всех, наскоро позавтракал отварной картошкой и отправился на хутор к Филиппычу.

Дел на хуторе хватало всем троим - Филиппычу, Пете и Федосею, хотя Федосей в последнее время пытался отлынивать от работы; если Надежда по-прежнему неутомимо суетилась у печки и кормила кур, свиней и коров, то Федосей частенько о чем-то задумывался, подолгу раскуривал носогрейку и не спешил на работу.

- Поговори с Павлом Федоровичем до своего отъезда, - попросила сына Вера Васильевна. - Он считается с тобой...

- А я никуда и не собираюсь уезжать, можешь считать, что я вернулся к тебе под крыло.

- Как? - испугалась Вера Васильевна. - Ты что-нибудь натворил?

- Почему ты так плохо обо мне думаешь? Просто меня отпустили. Решили, что мне надо учиться.

- Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно...

Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал в Малоархангельск, позднее смирилась с его отъездом, начала даже гордиться тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно...

Она и верила сыну, и не верила, превратности судьбы Вера Васильевна узнала на собственном опыте.

И потом - третий рот! Как отнесутся к этому Павел Федорович и Марья Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском...

- Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора подумать о возвращении в Москву?

- Ну, до Москвы еще далеко, - сказал Слава. - Я поговорю с Павлом Федоровичем...

Хотя сам не знал, о чем говорить!

Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать, дружелюбный.

В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой революции...

- Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?

Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал Павла Федоровича в кухне.

- Хочу с вами поговорить.

- Как Меттерних с Талейраном?

- Я не собираюсь заниматься дипломатией.

- В таком разе выкладай все, что есть на душе.

- Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю...

- Чего не знаешь? - перебил Павел Федорович. - Очень все хорошо знаешь, потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать, тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы - и льготам конец. Затем брат твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.

- Вы правильно рассуждаете, - согласился Слава. - Дать Марье Софроновне волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть даже вам.

Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.

- Чего ты хочешь? Дура баба! Ее ни в чем не уговоришь, как и твою Советскую власть. Коли зачислит кого во враги, будет на того жать до смертного часа.

- Что же делать?

- Смириться и не обращать внимания!

- Все ясно, только как убедить маму?

- Пойдем на улицу, - пригласил Павел Федорович. - День - дай бог!

Сели на ступеньку крыльца. В пыли копались куры, дрались молодые петушки. Из-под горы доносился размеренный стук вальков, бабы полоскали на речке белье.