Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

теперь уже не имеет кафедры на курсах. Я в этот день долго повторяла лекции и, наконец, кончив всю программу очень поздно – около 4 часов, пошла на курсы в полном убеждении, что опоздала, что экзамен кончен, и хотела только просить профессора проэкзаменовать меня в следующий раз. Встречаю Скрибу у самых курсов: объявляет, что экзамена… не было. Больно было услышать еще раз напоминание о потере К-ева, но чувствовала также и некоторое облегчение, так как слишком было бы тяжело держать экзамены, сознавая, что отвечаешь человеку, которого уже нет в храме науки… вот, все 30 человек, сдающих экзамены, напрасно прождав несколько часов, – разошлись, а экзамены отложили до совета, который решит – у кого нам держать и «быть или не быть» экзамену.

Через несколько дней, вечером, была на курсах. Счастливая Б., вышедшая замуж нынче летом, сбегала с лестницы, спеша домой, так как утром уезжала в Севастополь к мужу; внизу В-цева и Х-стова были с нею. Прощаясь, мы все целовались, и я, за все четыре года не сказавшая с ней ни слова, вообще не имевшая с ней никаких сношений, – все-таки чувствовала какую-то грусть… Это было знаком, что мы скоро-скоро, через несколько дней, все расстанемся и рассеемся на всей России.

Грустно думать о разлуке; все товарки – знакомые ли, незнакомые ли – все кажутся мне теперь дорогими, четыре года связывали нас одна аудитория, одни профессора, одни науки, общее стремление к образованию. И вот теперь, на пороге разлуки, тяжело и жаль как-то расстаться. Хотя среди них, среди этой массы не нашлось у меня ни одного друга, ни одной души, которую я с восторгом признала бы родственной себе и слилась бы с ней в одном братском чувстве, хотя грустное чувство одиночества постоянно живет в моей душе – все-таки по отношению ко всем товаркам могу сказать, положа руку на сердце, у меня нет и тени озлобления. Среди них было много таких, с которыми я хотела сойтись и делала попытки сближения сама первая, но им, должно быть, я не нравилась как человек, и они явно старались не сближаться со мной, иногда даже нисколько этого не скрывая, как, например, Д-аш…

Да и могло ли быть иначе? Жестокая неврастения, мучившая меня страшно еще и до курсов, усилилась с поступлением сюда, вследствие перенесенных потрясений я чувствовала себя положительно больною, мучилась и страдала невыразимо от душевной боли и страшной, угнетающей душу тоски, ища, как спасения, хоть искры любви и дружбы, которые одни могли бы исцелить мои душевные раны, и… не нашла ничего. Я не могла нравиться людям своей нервностью, резкостью, которую принимали за грубость и которая с первого знакомства производила дурное впечатление; я видела, что моего общества избегают, гордость же заставляла скрывать свои душевные страдания – и заставила, наконец, замкнуться в себе. Позднее, курсе на третьем, когда я немного начала оправляться, то же чувство гордости, разумеется, мешало мне снова искать сближения с прежними, а новые как-то не являлись. Мне было очень смешно, когда некоторые из первых приходили ко мне с заявлениями, что моя репутация переменилась к лучшему, что я стала не так резка и проч.; я усмехалась: мне просто стало физически лучше, нервы поуспокоились, и вот, измученный, больной человек начал оправляться и с дружеским чувством смотреть на мир. «Ларчик просто открывался» – и все толки о моем дурном характере оказались мыльным пузырем.

Я не приобрела такой известности и влияния, как, например, Д-аш, но и не старалась добиться этого. И теперь, даже против тех, которые мне казались умнее, интереснее других и которые не захотели сойтись со мной – и против этих у меня нет озлобления… Чего же мне претендовать на них? Что они не поняли меня? – Но как же можно требовать от людей, чтобы они поднялись выше самих себя? Можно жалеть лишь о том, что мало на свете истинно проницательных людей – и теперь на сердце остается только тихая грусть… Рядом с ней уживается пламенная ненависть… ко всем обскурантам, принижающим дух человеческий, и, вместе с этим, благоговейное почитание борцов за идеи, за человечность, свободу, науку – словом, всех, кому мы обязаны тем, что стали лучше, нежели были, всех, кто двигал и двигает вперед человечество в области духа; и живет во мне в то же время грустный скептицизм во всем, глубоко скрытое недоверие, вечно замаскированное совестью, которая обязывает меня относиться хорошо к людям и не оскорблять их ничем.

18 сентября, 10 ч. веч.

Я окончила курсы. Сегодня вечером совет профессоров должен был решить, быть или не быть экзамену по новой истории на нашем курсе; постановили освободить всех, кто доволен отметкой, полученной при переходе с III на IV курс, – желающие повысить отметку могут экзаменоваться у Форстена, но таких вряд ли кто найдется. Следовательно, мы кончили.

Теперь мы на пороге жизни… среди полного разгрома вступаем в нее. Точно молния ударила и разбила наш курс, – и вот, кто куда…

Вчера я была в библиотеке и долго беседовала с Б-новой, у которой находится пока бюро для приискания занятий окончившим. Весной кончило человек 27, осенью 30 с лишком, из ста остальных – нашего курса исключены 32, прочие вышли. Теперь требований получается много, и так как кончивших мало, то очень многие получают места часто на выгодных материальных условиях. Например, требуется помощница начальницы гимназии в Читу – 600 руб. при готовой квартире и без уроков, в Пермскую губернию – учительницей математики в старших классах – жалованья 1000 руб., но на эти места – удивительное дело – не нашлось желающих. А сколько вышло замуж нынче весной! На экзамене латинского языка я просто считала кольца обручальные… Нынешнее студенческое движение много способствовало сближению учащихся и повело к бракам…

Между нашими идут оживленные споры: сначала поднялся вопрос об адресе К-еву и Г-су, потом вопрос от адреса перешел к проекту устроить обед и пригласить на него их же и В-нского. Поднялись возражения: отчего не пригласить и других профессоров?! Мнения разделились, и вопрос, кажется, провалился, так как приглашать всех, из которых очень многие не стояли в непосредственной связи с курсистками, – не нашли удобным, а пригласить только двух уволенных профессоров не решались, потому что один из них далеко отстоял от нас, и контраст между отношениями нашими к нему и другому резко бросился бы в глаза. Словом, как всегда и везде в нестройно сложенном организме идет разлад. Мы не привыкли быть солидарными. А мне очень хотелось бы, чтобы поскорее был решен вопрос об адресах: хочется видеть их готовыми при себе и подписаться