Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Сегодня И.А. Шляпкин сообщил мне, что из нашего коллективного перевода небольшой книжки «Скандинавская литература и ее современные тенденции», Марии Герцфельд26, цензура не пропускает 8 страниц, а их-то всего с небольшим сто, или даже меньше, ужасно досадно стало. Воспользовавшись случаем, я спросила И.А., когда можно будет приехать к нему проститься – и голос мой вдруг задрожал… Я едва могла выслушать его приглашение к себе в имение и поспешила отойти в сторону, к вешалкам, чтобы скрыть слезы, невольно выступившие на глаза.

Придя домой, я заперлась и заплакала. О чем? – право, трудно сказать. Экзамены как-то заслонили разлуку с курсами, и когда я сама сказала слово «проститься» – вдруг поняла, что ведь я расстаюсь с курсами, со студенческою жизнью, с первым светлым лучом, окрасившим мою тяжелую жизнь… И я плакала без стыда, так как не стыдно оплакивать то, что хорошо и что проходит… Да, странна психология человека: пока я не сказала этого слова – точно завеса какая-то скрывала от меня близкое будущее… и вот, при слове «проститься» – я как бы отодвинула ее и вдруг увидела, что предстоит…

Из профессоров ближе всех знала я только И.А. Друзей среди товарищей – у меня не было, но, тем не менее, вряд ли кто-нибудь более меня привязан в курсам; я так люблю и ценю их, так люблю всех остальных товарищей, знать которых физически немыслимо, но они дороги мне уже тем, что являются моими товарищами по стремлениям к знанию. В этом смысле у меня взгляд на товарищество самый идеальный, и с ним далеко не многие согласны, особенно те, которые стремятся провести узкопартийные взгляды и признают равными себе лишь таких, кто одинаково с ними мыслит.

Когда я вчера читала книгу В.В. Стасова о Надежде Васильевне Стасовой – меня наполняло доброе и радостное сознание успехов в деле созидания курсов. И невольно мысль переносилась на Москву, и хотелось положить все силы, все способности на созидание высших курсов там. Мне почему-то кажется, что я способна на выполнение этой задачи. Живая фантазия тотчас же рисовала картины борьбы, неудач, среди которых только растет моя энергия, прибавляются силы и, наконец, цель достигнута – курсы созданы, и я – одна из самых деятельных участниц их созидания… Всякие планы полезли в голову: захотелось ехать к Герье, справиться у него – почему не были открыты курсы нынче осенью, как предполагалось? хотелось сказать ему, что я всю жизнь мою готова посвятить на это дело… представляла уже себе, что ответит мне Герье, как я буду действовать… и так далее, и так далее… Вот глупо! Без средств, без связей и знакомств соваться в такое дело! Хорошо, что трезвый разум указывает границы мечтам и моментально сбрасывает на землю, когда уж слишком далеко заберешься в воздушные замки… И, вместе с тем, я гораздо более интересуюсь женским вопросом во всех его ступенях, нежели на одной какой-либо частности, моя мысль всегда стремится к политическим правам женщины, не успокаиваясь на одном высшем образовании… невольно подымается в груди горькое чувство негодования на ограниченность свободы женщины, ее прав.

Мне душно, мне хочется простора, широкой деятельности. Моя натура никогда не уляжется добровольно в узкие рамки жизни, разве жизнь сама ее уложит, и это, конечно, вероятно. «И погромче нас были витии», а ты чего носишься с широкими планами, вечно думаешь о больших задачах!

20 сентября, вечером

Весь день сегодня в беготне. Все наши разъезжаются с каждым днем, дело же с адресами профессорам стоит, и я написала решительное письмо к Д-аш, заявив, что все хлопоты относительно художественной стороны обоих адресов могу взять на себя и найду художника. Где, какого? – я еще не знала, но знала, что найду, так как надо найти.

У меня уже раньше сложился в голове проект адреса К-еву, сегодня передала его, кому следует, побежала искать художника и покупать картон для адресов…

22 сентября

Сейчас только что вернулась с товарищеской вечеринки… что же написать?

Собралось нас человек 40. Прежде мы с трудом помещались в маленьких аудиториях – теперь же совершенно свободно в ботаническом кабинете: исключенные – партия «крайних» – в большинстве все не пришли, и вот «обломки» собрались здесь в последний раз. Речей не говорили. Я сперва намеревалась сказать о женском вопросе, о курсах, о нашей обязанности всегда и всюду являться защитницами и поборницами прав женщины, но когда пришла и увидела общее настроение – решила не говорить ничего: вечеринка носила, действительно, простой симпатичный, с виду совсем задушевный характер.

Мы собрались вместе – в последний раз. Я немного отвлекала себя от грустных мыслей тем, что собирала подписи для адресов, но скоро это было кончено, и… я осталась одна. Все собравшиеся – за исключением двух – были мне симпатичны, к ним я чувствовала дружеское, хорошее отношение, но душевной связи не было. Одиночество развило во мне глубину чувства, вдумчивость и поэтому большие требования к людям, большие, нежели они могут дать.

Но я уже привыкла не думать о своем «я», и теперь мне все-таки хотелось произнести страстную речь «к товарищам», победить их силой своего слова… и вдруг насмешливый скептицизм шепнул мне в ухо: будто и впрямь можно? – в несколько минут людей вновь не воспитаешь, и если им покажется страстность – фразами, а женский вопрос их интересует не так глубоко, как тебя, – то стоит ли тратить слова зря?.. И какая-то смутная уверенность говорила во мне, что я когда-нибудь непременно это скажу, не устно – так в печати, и они, мои товарки, все-таки услышат о моих мнениях.

Да, будь у меня литературные способности – они мне доставляли бы большое нравственное утешение в моем одиночестве. Во мне уже нет острой, щемящей тоски, мучившей меня последние годы жизни дома и на курсах, неврастеническое состояние, очевидно, немного улеглось, теперь мне физически лучше, я отношусь к своему одиночеству трезво и спокойно – ясно, и как опытный анатом произвожу вскрытие своей души…

Первые годы моей молодости прошли в тяжкой нравственной и физической неволе, последующие – тоже не принесли мне счастливого настроения, сознания полного, глубокого нравственного и умственного удовлетворения, чудной гармонии ума и сердца, – что ж, могу ли я из-за этого со злобой смотреть на мир? – И с грустной улыбкой, смотря на окружающих, я думала: твое «я» так ничтожно в сравнении с великим мировым целым, ты такая маленькая частица его; вот почему в единении лежит сила; она малых в отдельности соединяет в одну большую величину. Великие умы и в одиночестве велики сами по себе.

Эти грустные мысли лишали