Наваждение - Екатерина Мурашова

– Настойки моей надо, на шишечках, – живо предложила Арина Антоновна, – она, ты знаешь, от всего. От живота, от суставов… Я тебе к вечеру Павушку-то с ней подошлю.

Маша наклонила голову: спаси Бог!.. Они с матушкой в последнее время – после долгого бестолкового перерыва – опять задружились. Обеим было ясно – почему; и обе молчали, не решаясь даже словом коснуться запретной темы.

Опять ведь она, с острой ревностью подумала Маша. Я все о Фаниной судьбе сокрушалась, а она не успела приехать – и все решила вроде как мимолетом, каким-то таинственным способом, так что и не узнаешь ничего напрямую, остается слухами питаться.

Я, что – не смогла бы так-то? Ох, да куда мне…

Она остановилась перед иконой Покрова Богородицы. Икона была новая, привезена в церковь на Машиной памяти – лет двадцать назад. Она теперь часто вспоминала, как смотрела когда-то на яркие краски – киноварь, золото, лазурь, – жмурясь от восторга. Она тогда еще не знала ни Софи, ни Мити. Все было впереди…

Краски за двадцать лет почти не потускнели. Огоньки свечек отражались в цветной поверхности и серебре оклада текучей мозаикой. Высокая, тонкая, ломкая фигура Богородицы будто таяла в этих огнях, и белый плат в ее руках, как первый снег, стелился над крошечными домиками, деревьями, речкой…

– «…И молвила леди Изольда: «Сэр, не должно более мне с вами видеться, ибо наши чувства преступны, как мой супруг есть ваш благодетель». – «Воистину так», – ответствовал Тристан. И залились оба горючими слезами…».

Неонила и Людочка сидели на скамейке под сливами, обнявшись и уткнув носы в развернутую книгу. Вернее, в книгу глядела Неонила, а Людочка – на нее, вывернув голову и раскрыв рот, завороженная течением причудливой речи.

– Давай, давай! – заторопила, дергая за подол.

– Уж больно что понимаешь, – буркнула Неонила, весьма, впрочем, польщенная. И продолжала, удвоив энтузиазм:

– «Руки их меж тем переплелись сами собою»…

Шурочка, остановившись за смородинными кустами, радостно заметил:

– Обалдеть.

Марья Ивановна шагнула вперед, с твердым намерением взять Неонилу за ухо да отругать примерно: нашла тоже сказку для трехлетнего дитяти! Но остановилась. Загляделась на Людочку.

Ну, вот что особенного? Дитя как дитя. Сидит, болтает тощенькими ножками, русые волосы над слишком высоким лбом кое-как прихвачены лентой (Неонила, вместо этих дурацких книжек, лучше причесала бы ребенка!), розовые оттопыренные уши – прозрачные, как лепестки… До сих пор Маша не то, что не любила маленьких детей – просто не знала, как с ними обращаться. Сюсюканье и кудахтанье, так натурально выходившее у всех егорьевских женщин, ей не давалось. Попробовала когда-то с племянниками… те как зашипят: не подходи! – она и отступилась. С тех пор, стоило поглядеть на троих зверенышей, сразу вспоминала, как стояла перед ними неловкой дурой. Может, оттого и эта брезгливая неприязнь, которую в последние годы так трудно стало скрывать.

Да и зачем они ей, дети? У нее – Шурочка, один за всех; более чем достаточно. И то, что при одном звуке Людочкиного голоска в ней что-то больно сжимается и хочется схватить девочку на руки, спрятать, уберечь от неведомых и страшных напастей – все это ровным счетом ничего не значит.

– Слушай, мам, а ты попроси Софью Павловну: может, она тебе ее насовсем отдаст?

Маша изумленно обернулась к сыну – он смотрел на нее, безмятежно моргая, закусив зубами травяной стебелек. Хотела что-то сказать, но не нашла слов. Шурочка объяснил с легким вздохом:

– Ну, не слепой же я, вижу. Тебе как раз такую надо. Может, и внучка бы сошла… Но я, ты ж понимаешь, в обозримом будущем жениться не собираюсь.

– Шурочка!.. – сумела таки выдавить Маша.

Он засмеялся. Неонила испуганно ойкнула, книга шлепнулась в траву. Людочка протянула:

– Тетя Маша! – и заулыбалась во весь рот.

– Молоко пить! – строго сказала Маша, едва удерживаясь, чтобы тоже не расплыться в такой же бессмысленной младенческой улыбке.

– Скажи, Мишка, только честно, а ты, после всего… Ну, я знаю, что ты тогда в Петербурге сумел почти все превратить в деньги, и эти твои алмазы, и Англия… Ты теперь очень богат?

– Сонька! Тебе нужны деньги? – глаза Туманова радостно и предвкушающе блеснули. Софи поморщилась, вспомнив, как когда-то он пытался удержать ее, покупая ей все подряд. По всей видимости, с тех пор он не особенно изменился. – Я тебе дам! Что ты собираешься?… Впрочем, нет, не говори, мне все равно. Скажи только: сколько?

– Да не нужны мне твои деньги! – фыркнула Софи. – Я все эти годы тоже сложа руки не сидела, у меня теперь свои есть… Я хотела тебя попросить вот что: ты, если не разоришься от этого, то купи у Машеньки Гордеевой прииск, или продай ей, или деньги вложи, или что она там вообще от тебя хочет… Пусть там прибыль небольшая выйдет, или вовсе никакой…

– Опять о других печешься… – некрасиво усмехнулся Туманов. – Не надоело еще? Машенька-то Гордеева как на тебя глянет, так едва от злобы не задыхается, а ты…

– Ну и что ж с того? – Софи намотала на палец локон. – Надо же всю эту злобу как-то разгребать, что ли… Если можно что-то деньгами наладить, так это еще очень просто и легко выходит. Обычно-то не так… Мы как раз с Измайловым намедни на эту тему говорили…

– А ты слышала историю о том, как сын Марьи Ивановны ставки принимал? В том числе и на то, станем ли мы с тобой любовниками?

– Слышала, конечно. От Веры. Вера за нас пять рублей выиграла. Очень смешно. Мне Шурочка даже нравится, честно. У него мозги по оригинальной мерке сшиты, а это дорогого стоит. Я тут даже посоветоваться с ним думала… Хотя, конечно, скорее всего, мошенник из него выйдет, а более – ничего… Так что ж? Ты мне зубы не заговаривай! Сделаешь по моей просьбе то, на что там Машенькины чаяния направлены?

– А если откажусь?

– Я тебе сегодня вечером не отдамся! – темпераментно воскликнула Софи.

– И что: разве у меня теперь есть-таки какой-нибудь еще выход? – дурачась и подражая еврейскому местечковому акценту трактирщицы Розы, спросил Туманов, подхватил Софи на руки и закружил по комнате.

Она закрыла глаза от счастья и прижалась лицом к его теплой и сильной шее.

…В этом зимовье, слепленном из лиственничных бревен самоедами, однажды на святки – четверть века назад – они с Петрушей Гордеевым напились вусмерть и спали двое суток. Дрова в печке прогорели, мороз был, само собой, крещенский… Как не замерзли? Ни до, ни после он так не пил. Да и тогда – не в охотку, а для какого-то дела понадобилось. Николаша долго разглядывал бревенчатую стену с торчащим мхом и паклей, тупо вспоминая, какое же у него тогда было к Петеньке дело. Так и не вспомнил. В голову лезла ерунда: как дышали смолой сосновые поленья и рубиново переливалась моченая брусника в туеске, как деловито сновала, устраивая себе лежбище, Петина Пешка (первая? Или уже вторая?)… мокрой псиной от нее пахло, конечно, и он брезгливо морщился… Да, сейчас бы тогдашнюю-то грязь!