РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ И ЕЁ ВРАГИ - Доминик Ливен

В какой степени окажутся задействованными остальные составляющие имперского могущества, пока не ясно. Поскольку не так просто заставить людей повиноваться, идеология и ее пропагандисты могут сыграть более важную роль, чем в прошлом. Как отмечает Фукуяма, гегемония демократии как политической идеи, а также чуть менее надежная гегемония в экономике принципов либерализма и свободы торговли являются важными факторами могущества Америки. Однако эти факторы едва ли имеют большее значение, чем конфуцианство или имперская система экзаменов для элиты, распространенные при большинстве китайских имперских династий. Хотя при современной демократии политические методы мобилизации и руководства ресурсами для наращивания могущества уже не так легко использовать, как прежде, они все-таки не потеряли до конца своего значения. Современные коммуникации в каком-то смысле принизили значение географических факторов, но до сих пор нам представляется, что государство, претендующее на мировое господство, должно располагать огромными территориальными ресурсами. Как указывалось в главе 2, существование Евросоюза во многом объясняется этими причинами, и его проблемы вполне можно назвать проблемами современной империи.

Нельзя недооценивать и значение демографических факторов. Если численность русского населения будет и дальше сокращаться, последствия для способности России удерживать свои владения на Дальнем Востоке, а также, возможно, для ее политики по отношению к русской диаспоре могут оказаться весьма серьезными.  В отдаленном будущем перспектива уменьшения количества людей с европейским происхождением до десяти и менее процентов населения земного шара может иметь важные последствия для международного баланса сил не только между отдельными государствами, но и между культурами и цивилизациями. И здесь первостепенное значение приобретает вопрос, завоюют или нет американские ценности азиатский средний класс. Многообразие культур и национальностей, а также относительно мягкая иммиграционная политика сами по себе в каком-то смысле являются элементами американского могущества и составляют немалую часть идеологической привлекательности Соединенных Штатов. Как это обычно происходит в империях, внешнее могущество и внутренняя политика оказываются тесно взаимосвязанными. Каким образом Соединенные Штаты будут справляться со множеством своих домашних мультиэтнических и мультикультурных проблем и какое воздействие это окажет на их способность и желание распространять свое влияние по всему миру?

В этой книге я избегал давать чересчур строгое и «научное» определение империи. Подобно Морису Дюверже я подозреваю, что это определение окажется невостребованным, Я пробежался по империям и эпохам, разбрасывая по пути обобщения, что, безусловно, может привести в ярость некоторых моих коллег. Тем не менее я считаю себя слишком серьезным историком, чтобы свести всю историю империи к набору формул (научно «строгих» и «объективных», а также политически корректных), даже если бы я считал такое задание выполнимым. Империя - это сложная и изысканная область науки, населенная леопардами и другими дикими созданиями. Свести все это к определениям и формулам - значит превратить леопарда в домашнюю киску дефективную, уродливую, трехногую и бесхвостую.

В своих изысканиях я обращался ко многим империям, а также к нескольким современным государствам, которые, не будучи империями в полном смысле, тем не менее сталкиваются с отдельными сугубо имперскими проблемами и обладают некоторыми характеристиками империи. Мне кажется, что такой подход помогает взглянуть на империю со стороны, выделить ее важнейшие аспекты, а также избавиться от отдельных элементов телеологии, которая вкрадывается в изучение империи, если подходить к ней только с западными предпосылками и на базе одной только европейской истории. Но в основном я ограничил предмет своих изысканий периодом с начала шестнадцатого века, когда Россия впервые стала империей, и современными ей империями-соперницами. Мне кажется, что империи, существующие на одном временном отрезке и действующие в рамках одной и той же международной системы государств, сталкиваются со многими схожими проблемами и представляют наилучший материал для сравнительной истории. Сравнивая судьбы имперских народов после падения империй, я старался ограничиться двадцатым веком и теми империями, которые были рассмотрены выше.

Тот факт, что эта книга написана историком-русистом, неизбежно оказал влияние на затрагиваемые вопросы и на подход к их изложению. Кривое российское зеркало, в котором отразился предмет изучения и привязанности всей моей жизни, легко может быть воспринято историками империи как посягательство на их суверенную территорию. Историку Британской империи, например, легко может показаться, что относительная слабость России в финансовом и коммерческом отношении стала причиной недостаточного освещения этих факторов имперского могущества в моей главе, касающейся Британской империи. Историки Османской империи могут найти еще более веский повод для недовольства. Поколения этих историков страдали от снисходительного и высокомерного отношения западных коллег к постоянным неудачам и упадку Османской империи и от сознания ее извечной отсталости по сравнению с западными державами. В конце концов им удалось доказать, что упадок не продолжался непрерывно с 1600 по 1918 год и что народы империи не всегда были статистами в спектакле, которым руководили из-за границы. И вот появляется припозднившийся русист, и снова звучит старая песня об упадке.

Разумеется, в целом сравнительная история никогда не сможет заменить работу специалистов. Она может только осветить те или иные события под неожиданным утлом и задать непредвиденные вопросы. Никто в здравом уме не подумает, что автор этой книги планировал исчерпать тематику и проблематику Британской или Османской империй. Однако мне кажется, что сравнение Османской империи с Российской может оказаться важным - во всяком случае для историка России. Возможно, это выглядит как оправдание в выдаче индульгенции самому себе: историк царской России настолько привыкает к анализу западными историками отсталости, греховности и провалов России, что сравнения, сделанные в ее пользу, приносят некоторое облегчение. Как обычно, бедный грабит нищего. Естественно, для периода между 1700 и 1914 годами сравнение по основному имперскому показателю, то есть могуществу, окажется в пользу России. Я думаю, что это было напрямую связано с наличием исключительно способных государственных и военных деятелей, которыми располагала Россия между 1689 и 1796 годами. Но в большей степени тут замешаны другие факторы, так сказать, объективного характера. И среди них первое место, безусловно, занимает наш старый добрый друг - геополитика: Россия практически не имела естественных географических препятствий для своего дальнейшего наступления на юг, тогда как османы к 1700 году уже достигли географических и демографических пределов своей экспансии. В придачу именно потому, что османское государство было до 1600 года намного более успешным и могущественным, чем Россия, оно имело меньше поводов и предлогов к радикальным переменам и безоглядному заимствованию западных моделей и ценностей. В дни расцвета Османской империи ее администрация была гораздо более эффективна и справедлива к подданным, чем альянс монарха и аристократов-крепостников, который лежал в основе империй Габсбургов и Романовых. Но в условиях того времени трудно было на протяжении поколений поддерживать и сохранять бюрократическую машину такой сложности.

Впрочем, бедному русисту не приходится долго праздновать успехи имперской России, поскольку последствия этих успехов очень быстро обернулись неприятностями. Триумф петровской и екатерининской России, порожденный ужесточением крепостного права и европеизацией элиты, привел в конце концов к потере российским обществом своего единства? что имело в 1917 году ужасные последствия. Автократическое и деспотическое государство, обладавшее исключительной способностью мобилизовать ресурсы нищего общества в сложных географических условиях, являлось необходимой предпосылкой превращения России в великую державу. Но это могущество было куплено слишком дорогой ценой. Здесь будет уместно провести сравнение с габсбургской империей: если в вопросах военного могущества и мобилизации ресурсов своего общества царская Россия оказалась более эффективной и успешной, чем Австро-Венгрия, то Габсбурги (по крайней мере в последние пятьдесят лет своего пребывания у власти) проявили себя значительно более цивилизованными и современными правителями в решении внутренних проблем управления многонациональным обществом. И тут мы вплотную подходим к важнейшей дилемме империи в современную эпоху: необходимость проводить эффективную внешнюю силовую политику и столь же насущная необходимость цивилизованного руководства многонациональным обществом тянут империю в разные стороны. Габсбургская империя была достойной предшественницей Евросоюза, но ей приходилось существовать во враждебном международном окружении, где слабого неизбежно ставили на колени, а те, кто сделал это, восхвалялись за свою дарвинистскую энергию и мужественность.