Сочинения. Том 2 - Евгений Тарле

Брожение в мастерских скобяных товаров началось в январе 1795 г.; 24 января 1795 г. четверо лиц, владевших этими мастерскими, явились в муниципалитет с жалобой, что рабочие не дают им покоя, требуя возвышения платы, хотя и теперь уже они получают в 3 раза более, нежели в 1790 г. (а не в 1½ раза, как требовалось согласно закону о максимуме, отмененному всего за месяц до того [79]). Муниципалитет никаких мер против рабочих не предпринял и даже хозяевам не разрешил (на основании закона Ле Шапелье) собраться, чтобы обсудить меры борьбы с рабочими.

В течение ноября и декабря 1795 г. волновались в Бордо рабочие, служившие у предпринимателя, заведовавшего городским освещением. В середине декабря они объявили, что забастуют, если предприниматель откажется платить по 10 ливров в день и выдавать по фунту хлеба каждому рабочему. К ним примкнули и трое заведующих работами, которые требовали ежедневной платы в 40 ливров, и даже главный управляющий (régisseur), потребовавший 80 ливров в день [80]. Предприниматель обратился к муниципалитету, и было решено передать дело на заключение финансового комитета. Полная невозможность существовать на 3–4–5 ливров в день бросалась в глаза: угрозы ни к чему не привели бы, ибо в самом деле рабочим грозила голодная смерть ввиду полного обесценения ассигнаций.

В мае 1797 г. опять началось стачечное движение среди рабочих веревочных мастерских в Бордо. Муниципалитет выслушал рабочих, пришедших «в большом количестве» с целью изложить требования, предъявленные к хозяевам (речь опять, как и в 1794 г., шла о повышении заработной платы), и «статья за статьей» прочел им вслух и снабдил разъяснениями закон Ле Шапелье, воспрещающий стачки [81]. Но это не помогло. Стачка (начавшаяся прежде всего в мастерской Ravezie) продолжалась. Тогда муниципалитет на основании того же закона Ле Шапелье постановил предать суду стачечников. Стачки муниципалитет называет при этом «самым губительным для промышленности беспорядком», истощающим народное богатство. «Непропорциональное» повышение заработной платы может лишь сделать предметы первой необходимости дорогими и затруднять конкуренцию французских товаров с заграничными; всякое регулярное правительство борется с такими злоупотреблениями, как стачки и т. д. [82]

Тотчас после падения Робеспьера прорвалось долго сдерживаемое неудовольствие и в Париже.

В Париже рабочие не скрывали своего неудовольствия по поводу максимальной расценки заработной платы, установленной муниципалитетом, и Комитет общественного спасения сам признал, что эта расценка не находится в соответствии с ценами на предметы первой необходимости [83].

Дело дошло до того, что рабочие, работавшие по сплаву леса, возмутились и забастовали, требуя увеличения заработной платы, и полиции пришлось восстановлять порядок. Их примеру последовали рабочие-булочники, которые объявили, что не могут работать за меньшую плату, нежели 18 ливров в неделю. «Они доставляют больше всего забот полиции», — читаем мы в полицейском рапорте 1794 г. [84].

Было движение и среди оружейников, но оно было быстро локализовано усилиями заведующих мастерскими [85]. Тут речь шла не столько о слишком низкой плате, установленной максимумом (которому оставалось жить еще несколько дней), сколько о том, что Комитет общественного спасения решил передать правительственные оружейные мастерские в руки частных предпринимателей, а это влекло за собой замену до сих пор существовавшей поденной платы платой сдельной. А если максимум казался слишком низким даже при поденной расплате, то последняя расплата, тоже предусмотренная максимумом, была в самом деле совершенно ничтожна: при этой расценке рабочий в среднем мог заработать 1½ ливра в день, а жизнь стоила самое меньшее 2–2½ ливра в эту пору. Рабочие одной из оружейных мастерских и пытались, но безуспешно, вызвать движение и внести сообща петицию в Конвент.

Как уже сказано, эта попытка не удалась, а Комитет общественного спасения опубликовал (13 декабря 1794 г.) против них особое воззвание, к которому примкнули также Комитеты общественной безопасности, законодательства и военный [86]. Воззвание грозно обращается к рабочим этой мятежной мастерской, которые «позволили себе вызвать сборище» и насильно хотели принудить других последовать своему примеру. Но большинство рабочих, констатирует Комитет, согласилось «скорее подвергнуться последствиям угроз» своих товарищей, чем «нарушить общественное спокойствие необдуманной выходкой». Воздавая хвалу рабочим, не согласившимся принять участие в движении, угрожая нарушителям спокойствия [87], Комитет предостерегает рабочих от «западни», которую подставляют им агитаторы — «внутренние и внешние враги» республики. Обращение кончается снова угрозой: напоминает, что Конвент «с энергией будет держать бразды правления», сумеет предохранить «добрых граждан от опасных заблуждений» и с твердостью подавить происки злонамеренных [88].

Оружейники не осмелились более повторить свою попытку; они бродили вокруг Конвента и говорили, что не знают, что с ними будет [89]. Некоторые из них хотели прибегнуть к тайной порче фабрикуемого оружия и начали в этом смысле агитацию между товарищами, но полиция проведала обо всем, и мы не знаем, осуществилась ли эта мысль [90]; нужно заметить, что в случае обнаружения виновный подлежал смертной казни.

С конца июня 1796 г. (после того как уже был прекращен выпуск бумажных денег) начинаются попытки рабочих заставить хозяев платить им металлическими деньгами, но полиция строго следит и не дает им собираться [91]. А в то же время правительство (особенно с июля 1796 г.) совершенно бессильно заставить торговцев принимать в уплату за товар бумажные деньги [92]. Голод среди рабочих свирепствовал со страшной силой; это нежелание торговцев считаться с бумажными деньгами вовсе грозило рабочим совершенной гибелью [93]. Единственный выход был все-таки в отказе работать иначе как за металлические деньги. И это было сделано: в последние дни июля 1796 г. без стачек, без сборищ, без общих решений — всему этому немедленно положила бы конец полиция — силой вещей рабочие остались лишь у тех хозяев, которые соглашались платить металлическими деньгами [94]. Конечно, сейчас же это отозвалось сокращением производства и увеличением числа безработных, так как хозяева сами не располагали еще достаточным количеством металлических денег; но те рабочие, которые имели работу, получали за нее с конца июля плату либо отчасти, либо целиком металлическими деньгами [95].

С тех пор, т. е. с середины лета 1796 г., больше безработица, чем дороговизна припасов, становится господствующей темой жалоб [96]; владельцы мастерских и мануфактур, которые сочли возможным продолжать работы, жаловались на рабочих и высказывали желание, чтобы правительство их обуздало [97]. Так как это было абсолютно немыслимо, ибо получать плату бумажными деньгами было равносильно тому, что работать даром, то единственной угрозой в этом отношении являлась угроза закрытия промышленного заведения. И в самом деле, осенью 1796 г. и зимой 1796/97 г. сокращение производства продолжалось.

Редкость металлических денег, закрытие мануфактур служили главной темой разговоров. Рабочие склонны были объяснять финансовый кризис казнокрадством, говорили, что Директория стремится обогатиться и что нужно военное правительство [98].

Масса безработных увеличивалась притоком из деревень; на зиму тянулись в большие города и прежде всего в Париж люди, кое-как кормившиеся на сельскохозяйственных работах весной и летом. Достать работу — вот что единственно занимало столичную рабочую массу, и полиция подчеркивает в своих донесениях, что общественные дела их нисколько не занимают [99]. Но работы не находилось; «… безработными кишат мостовые», — констатировали власти в ноябре 1796 г. Лишь с конца 1796 и начала 1797 гг. заметнее стали появляться металлические деньги.

3

Только в исключительных случаях, именно там, где: 1) производство еще держалось, еще не дошло до полного упадка, и 2) где по условиям труда рабочие работали в помещении самого заведения, могли проявиться коллективные действия, надавленные к увеличению заработной платы. Оба эти условия были налицо, например, в бумажных мануфактурах, и хотя мы лишены сведений о том, где и какие стачки на бумажных мануфактурах в эпоху Директории происходили, но по энергии, с которой правительство боролось против подобных явлений, можно догадываться, что самый факт не был редкостью и в эти годы (впрочем, это совершенно гармонирует со всем тем, что было сказано о рабочих бумажных мануфактур в предшествующих главах).