Хищник. Том 2. Рыцарь «змеиного» клинка - Гэри Дженнингс

Я так и не нашел, что на это сказать. Поняв, что тут я ничего не могу сделать для своего друга Теодориха, которого Геласий явно считал еретиком, я просто откланялся, ушел и больше никогда не видел этого человека.

Разумеется, я не скорбел, когда, примерно годом позже, Геласий умер. Его место занял не такой непримиримый и озлобленный человек, и если у них со старым Акакием и имелись расхождения относительно основ веры, они как-то ухитрились все уладить. Думаю, это было всего лишь совпадением, что новый Папа Римский взял себе имя Анастасий II, ибо сомневаюсь, чтобы подобное слишком польстило его тезке императору. Тем не менее вскоре после этого константинопольский император Анастасий все-таки объявил, что признает короля Теодориха и в связи с этим посылает ему императорские регалии: венец, корону, скипетр, державу и статуэтку богини Победы — все те ornamenta palatii[138], которые Одоакр вручил Зенону примерно тринадцать лет тому назад.

Интересно, что всеобщее признание королевской власти Теодориха не заставило его стать манерным и претенциозным. Он так никогда и не принял ни одного титула, кроме «Флавий Тиударекус Рекс». Кстати сказать, он никогда и не претендовал на то, чтобы стать королем какого-нибудь государства или народа. На монетах, отчеканенных во времена его правления, а также на мемориальных табличках, прикрепленных к множеству зданий, построенных в его царствование, моего друга никогда не величали королем Рима, королем Италии, королем Западной империи или даже королем остроготов. Теодорих довольствовался тем, что выражал свою королевскую власть в делах и достижениях.

Священники же, наоборот, никогда не упускали случая наградить себя каким-нибудь титулом. Подобно своему предшественнику Геласию, Анастасий II продолжал настаивать на титуле владыки понтифика, почетном наименовании «Папа» и обращении gloriosissimus patricius — точно так же обстояло дело и с последующими тремя его преемниками. Как и Геласий, все они носили роскошные наряды, а их кардиналы и священнослужители со временем облачились в почти такие же. Церковные обряды и ритуалы стали всячески украшать — горящими свечами, благовониями, цветами, инкрустированными золотом крестами, скипетрами и сосудами.

Помните, как в свое время Геласий объяснял мне, что церковь стремится привлечь как простой люд, так и высший свет городского общества? Еще до своего приезда в Рим я, признаться, полагал, что главный город католической христианской церкви должен быть полностью христианским, так сказать, сверху донизу. Но вскоре я понял, что он был христианским лишь в середине, причем в буквальном смысле слова. Католичество здесь исповедовали практически все те люди, которые изготавливали товары: кузнецы, мастера, ремесленники, а также все те (исключая иудеев, разумеется), кто их покупал и продавал: купцы, торговцы, таможенники, посредники, лавочники. Ну как тут было не вспомнить старого отшельника гепида Галиндо, утверждавшего, что христианство — это религия торговцев.

Caupo Эвиг и многочисленные чужеземцы, живущие в городе, были арианами, то есть «еретиками», а почти все остальные горожане из низшего сословия, с которыми Эвиг познакомил меня, если только они верили вообще, до сих пор оставались приверженцами целой вереницы римских языческих богов, богинь и духов. Но что удивляло меня еще больше, так это то, что в высших кругах общества, куда меня ввел Фест, очень многие (включая и множество его приятелей из числа сенаторов) также оставались необращенными язычниками. Еще до Константина Рим признавал — кроме своей довольно бессистемной языческой веры — то, что носит название допустимых чужеземных религий. Я имею в виду заимствованное в Египте поклонение Исиде, привезенный из Сирии культ Астарты, а из Персии — культ Митры, а также иудейское поклонение Иегове. Теперь мне было ясно, что все эти религии, хотя сейчас государство и осуждало их, а христианские священнослужители жестоко порицали, отнюдь не были мертвы, сколько бы они ни презирались официальными властями.

Очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь действительно верил во все эти учения. Что касается тех представителей высшего общества, с кем я свел знакомство в Виндобоне, они рассматривали религию всего лишь как очередное развлечение, которым в избытке наслаждались в свободное время. Они могли сегодня исповедовать одну религию, на следующий день — другую, и все только для того, чтобы, воспользовавшись их сменой, получить повод для праздника и пира. О какой бы религии ни шла речь, римская знать была склонна к тому, чтобы наслаждаться лишь праздными, грубыми и даже непристойными ее сторонами. Во многих двориках перед домами можно было видеть статуи языческой богини по имени Murtia[139], а учитывая, что она была богиней лени и томности, садовники тщательно следили за тем, чтобы на статуях рос мох. Один из римских сенаторов, Симмах, который также исполнял обязанности высшего гражданского сановника, urbis praefectus[140], и был всеми уважаемым патрицием, поставил во дворе своей виллы статую Вакха. У скульптуры этой был массивный, выставленный напоказ, поднявшийся fascinum, а на постаменте выбито: «Rumpere, invidia!»[141] Предполагалось, что все зрители мужского пола должны были моментально лопнуть от зависти.

Однажды я был среди гостей на вилле префекта и сенатора Симмаха. Он устроил пир, во время которого мы принимали участие в занимательной игре по составлению палиндромов. Разумеется, приходилось импровизировать, и тут едва ли можно было говорить о безукоризненно правильной латыни, но что поразило меня больше всего, так это полное отсутствие у участников игры высокомерия. Первый палиндром предложил молодой зять Симмаха Боэций. Я, помню, еще подумал, что не слишком удобно цитировать, пока мы едим: «Sole medere, pede ede, perede melos»[142]. Следующий палиндром, придуманный другим молодым человеком, Кассиодором, имел то достоинство, что в этот вечер оказался самым длинным: «Si bene te tua laus taxat, sua laute tenebis»[143]. А вот третий: «In girum imus nocte et consumimur igni»[144] — был предложен некоей образованной, знатной, только что вышедшей замуж молодой женщиной, Рустицианой, дочерью Симмаха и женой Боэция.

Будучи и сам человеком не слишком деликатным и абсолютно не высокомерным, я не возражал против этого развлечения и по-настоящему наслаждался обществом этих свободных и беспечных знатных людей. Эти трое, о ком я рассказал, впоследствии стали высокопоставленными сановниками в правительстве Теодориха, его ближайшими советниками — по большей части из-за своих талантов, но частично также и потому, что они мне понравились и я рекомендовал их королю.