Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

Кто же внушает молодежи подобные «заманчивые перспективы», кто зовет ее хоть куда-либо, пусть в неверном, в ошибочном направлении, но вот зовет? Тот, кто ловко использует «идейный вакуум» как следствие экономического просперити последних лет.

Всегда страшно, когда молодые утрачивают идеалы. В силу своего жизненного полнокровия, жизнелюбия молодежь одними танцульками, попойками, разнузданностью долго удовлетворяться не может. Начинается поиск нового, и тут-то юным, молодым, неискушенным в качестве идеалов могут подсунуть что угодно, лишь бы оно было выряжено в заманчивые, красивые одежды. А разве не заманчиво бороться за великую Италию под водительством великих личностей, каких-нибудь новых цезарей и новых трибунов?

Мне показывали старые фотографии тех дней, когда итальянский фашизм рвался к власти. Улицы, площади городов, заполненные народом, драки, побоища, и кто же всегда на первом плане? Молодые ребята, не слишком задумывающиеся над тем, что они делают, что творят. Веселые, радостные лица восемнадцати-двадцатилетних парней. Это не звери, пет, это захваченные стихией бурных перемен, здоровые, жаждущие деятельности молодые организмы, требующие внимания, заботы, умелого направления на жизненном пути.

«Фашизм, — сказал мне много повидавший на своем веку пожилой итальянец, — начался в тот день, когда молодые подняли руку на седовласых. Так было у нас в Италии, так было в Германии». И он указал на снимок 1921–1922 годов. Улюлюкающие, искренне веселящиеся парни, должно быть, студенты и даже еще школьники, обхлестнув веревкой шею высокому седому человеку, волокут его по улице; лицо у старого человека разбито в кровь, на груди плакат с надписью о том, что он противник фашистского движения.

Не для того ли, не для улавливания ли молодых душ и сердец вновь сегодня печатаются жития пророков фашизма?

Однако далеко не вся итальянская молодежь блуждает в политических потемках. И не только гальванизированные фюреры ведут поиск и борьбу за юные, неокрепшие души.

Когда мы возвратились crop в Л’Акуилу, товарищи Чичероне, Путатуро и их боевые соратники долго расчерчивали для меня на географической карте районы стычек партизан с гитлеровскими войсками. «Л’Акуила», — читал я названия, — «Риети», «Сполето»… Вокруг них карандаш Чичероне выводил растянутые овалы, неровные круги, ставил вдруг крестики. По вспыхивающим до металлического свечения глазам этого сильного, мужественного человека я видел, что огонь былых сражений для него, несмотря на прошедшие долгие годы, не угас, не остыл и что для его класса, класса итальянских рабочих, главный бой еще впереди.

Бой продолжается

1

Представляясь, Джанкарло Маццола назвал себя так: «Маленький чиновник».

— Да, да, очень маленький. Служу в институте социального обеспечения.

Расспрашивать было не о чем. Огромная северная столица Италии — промышленный Милан — полна чиновного люда: и в бесчисленных государственных учреждениях и еще в больших числом частных. Быт миланских служащих обыден, неинтересен и однообразен. Все они, счастливые хотя бы том, что имеют и такую работу, наскоро выпив утреннюю чашку кофе, бегут к автобусам и к станциям метро, весь длинный беспокойный день добросовестно сидят, как в клетках, в своих конторах и конторёшках, все, когда закончен день, вновь устремляются к автобусам и к станциям метро. А вечером или прогуливаются по улицам, или убивают время в тех кабачках, где за кружкой пива или стаканчиком дешевого вина (раза в полтора дешевле лимонада) можно просидеть до закрытия, можно поболтать со знакомым или незнакомым о поджогах автомашин на стоянках, об очередном ограблении ювелирного магазина среди бела дня, об изнасиловании девятнадцатилетним кретином шестилетней девочки, а между всем этим наслушаться музыки из ящика, в который жаждущие ее то и дело опускают свои трудовые монеты.

Но вот, изучая друг друга глазами, не спеша с разговором, зашли мы с Джанкарло в пустынный каменный двор, поднялись по полутемной, пропахшей кошками лестнице, Джанкарло отомкнул ключом высокую дубовую дверь — и что же это такое? Широкие окна, стены, увешанные картинами, набросками, этюдами; банки с красками на полу, кисти, подрамники. Не обычный ли это пестрый, пыльный хаос мастерской живописца?

— Да, здесь моя мастерская. Я снимаю эту конуру за сравнительно небольшую плату и все время, остающееся от службы, провожу в пей.

Смахивая пыль со стульев, Джанкарло продолжал:

— Все началось с десяток лет назад… Стаканчик вина? — Из нагромождения банок с красками он извлекает тяжелую темную бутыль. — Кьянти. Да, так вот. Лет десять назад… Был день рождения моего малыша Диего, девятилетний «юбилей». Серьезный возраст, не правда ли? Что подарить? Над такой проблемой мучаются миллионы родителей во всех странах. И не одну тысячу лет. Ведь что надо? Надо, чтобы это и по средствам оказалось — недорого и было бы полезно, интересно. Ходил-ходил вдоль витрин и — что вы думаете? — купил ящик с красками. Принес домой. Маленький Маццола повозился с ними с полчаса, перемазался весь да и удрал на улицу. На том его «художества» и кончились. А я вот «вожусь» десять лет. Смешно? Еще стаканчик?

Отхлебнув вина из зеленого стакана, он посмаковал его, отставил стакан.

— Недавно, впервые за десять лет бесчисленных мучений, удалось-таки устроить выставку. Имела успех. Я продал на пей штук двадцать пять своих работ. Платили по нашим временам прилично. Но затраты на холст, на краски, кисти я все-таки еще далеко не оправдал. Жить только живописью у нас может разве что один из сотни художников. Без своей чиновничьей службы я, например, и нескольких месяцев не протяну.

Одну за другой показывает Джанкарло свои работы. Нельзя сказать, что все они оригинальны, самобытны. Большинство из них — нечто среднее, бытующее сегодня в Западной Европе и подобное тому среднему, каким бывает литературный язык школьников, окончивших одну школу, много лет проучившихся у одного ничем не примечательного учителя.

— Иногда я за час создаю по три таких картины, — честно признается Джанкарло. — Я понимаю сам, что это не по законам Леонардо да Винчи. Законы Леонардо мне известны. Они слишком суровы для наших дней и наших нервов. Вскоре после войны я жил как раз напротив всемирно известной художественной галереи Брера. Вы там побывали, конечно? Ну, конечно, будучи в Милане, ее не минуешь. Ко мне постоянно захаживали художники, у меня был как бы творческий клуб. Много говорили, спорили о живописи, об искусстве. Так что я хотя и не учился в академии, но историю и теорию живописи знаю и еще до покупки красок для Диего втянулся в дела своих друзей. Но что знать, что знать, если тебе, твоей семье каждый день нужны спагетти с томатной подливой?.. Сейчас я не могу бросить ни работу в учреждении, ни эти картинки. Учреждение меня кормит — спагетти! Картинки — в них, пусть скоростных, в какой-то мере пока ремесленных, — душа. Вся надежда на пенсию. Когда стану пенсионером — а это еще не скоро, пот, — тогда займусь живописью по-настоящему, буду работать так, как завещал Леонардо.

Миланский служащий Джанкарло Маццола талантлив, по-настоящему талантлив. Среди его скоростных работ есть и просто превосходные. У него чудесный рисунок, он мастер игры светом и тенью; он не фотограф, глаза его видят мир оригинально, по-своему. По спагетти, черт возьми, — жестокая действительность. Если бы ему предстояло повозиться четыре года над такой вещью, как «Тайная вечеря», которая находится от его мастерской в трех станциях нового миланского метро, он бы уже года три назад погиб от голода. Из недр этого неумолимого обстоятельства, видимо, и проистекает в немалой мере так называемое «повое искусство». Меценатов, которые бы вкладывали деньги в новых Рафаэлей и в новых Челлини, нет. Новые Рафаэли и новые Челлини служат в конторах и жестоко разрываются надвое меж спагетти с томатной подливой и подлинным искусством. Получается в итоге как раз вот это нечто среднее.

— Да, только на пенсию надежда, — с грустью повторяет Джанкарло, и по тому, как окидывает он взором стены своей мастерской, как смотрит на «серийные» рисунки, на банки с красками, я угадываю его душевную тоску но неосуществленным замыслам.

Мы уже освоились друг с другом, разговор завязался, и разговор для обоих интересный. Джанкарло интересно все, что я рассказываю о наших живописцах и скульпторах: Серове и Томской, Яр-Кравченко и Манизере, Судакове и Вучетиче, о молодом Илье Глазунове, которого то вознесут порой, то вновь опустят, в зависимости от того, кто вдруг и почему поставит ставку на его творчество.

— Ваше искусство рождено революцией. На его пути еще много трудностей. Пока в мире жива контрреволюция, она его непрерывно будет атаковать. Для этого она даже не постесняется вырядиться в революцию. Вы же знаете сказочку о Красной Шапочке и Сером Волке. Как волк превратился в бабушку, лишь бы сожрать Красную Шапочку.