Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

На очередном перекрестке мы остановились рядом с мотороллером, на котором ехали двое. Джулио и седоки мотороллера дружелюбно поприветствовали друг друга. Завязался короткий, но страстный разговор. Потом Джулио передал его содержание.

— Это ребята из внутризаводской комиссии, которую рабочие избирают для борьбы за их интересы. Оба работают у Марелли. Говорят, что назревает острый конфликт с хозяевами. Возможна забастовка. Спешат на собрание.

Наконец мы подъезжаем к небольшому красивому зданию среди зелени. То ли это вилла, отделенная от окружающих ее скучных городских домов садами, то ли ресторан, стремящийся походить на загородную тратторию. Оказывается, что все это — и здание и сады вокруг него — принадлежит Ассоциации, или Союзу, участников Сопротивления. Мэр в Сан-Джованни — коммунист, и городские власти должным образом позаботились о бывших своих партизанах. Мы устроились за столиком в саду среди благоухающих кустов и деревьев. К одному столику придвинули второй, третий. Собралось с десяток человек, появились бутылки с прохладным пивом.

— А может быть, аперитив? — предложил человек с волевым лицом римского трибуна, в крупных, отлитых как бы из металла чертах. — «Аперитив Ненни»?

Все почему-то весело рассмеялись. Я спросил, почему.

— А потому, что так у нас называют известный аперитив «Россо Антико», то есть «красное старое» — бывшее, словом.

Надо отдать должное, мои собеседники хотя и в шутливой форме, но очень точно и ясно определили современную позицию тех социалистов, которые идут за Пьетро Ненни, порвавших связи с коммунистами: «бывшее красное».

Человек с лицом римского трибуна назвал себя:

— Марио Терацци.

Ему около шестидесяти, он сражался с немецкими фашистами, один из руководителей Союза бывших партизан.

— Нас многое беспокоит, — говорит Терацци могучим голосом. — Мы уже немолодые. Мы уйдем туда!.. — Он указывает глазами в небо. — А кто будет продолжать начатое? Нас беспокоит наша молодежь. Мы хотим, чтобы она была воспитана на боевых традициях итальянского рабочего класса. Я счастлив, что у меня в свое время были хорошие наставники. Под воздействием их идей я, итальянский солдат-оккупант, ушел к югославским партизанам и сражался в их рядах против фашизма, против империализма, независимо, чей то был фашизм — итальянский или немецкий. И я хочу, чтобы и молодые наши умели на явления жизни смотреть с интернациональной, с пролетарской точки зрения. Мы не сидим сложа руки, нет. Мы много занимаемся нашими молодыми кадрами. Что делаем? Рассказываем им о нашей жизни и борьбе, стараемся почаще встречаться с ними. Мы совершаем с ними походы по местам былых боев. Иной раз даже отправляемся в Германию, в Западную, понятно, в бывшие концентрационные гитлеровские лагеря. Пусть молодые ребята собственными глазами смотрят на машину уничтожения людей. Кстати, в последний раз, побывав там, я был изрядно обескуражен. В одном из подобных лагерей, куда мы, бывало, езживали, уже нет ни омерзительных печей, ни жутких камер пыток. Ничего обличающего. Всюду клумбочки, цветочки. Этакий райский уголок. Оставшиеся в живых гитлеровцы неплохо поработали, чтобы в своих лагерях-музеях тихо-тихо кандалы и плетки заменить гортензиями и флоксами.

— Молодежь, молодежь!.. — заговорил наш Джулио. — Во время войны я тоже был молодым, студентом. Помню первые месяцы гитлеровского вторжения в Россию. Их дивизии уже у стен Москвы, по радио гремят трубы и барабаны. А мы, молодые итальянцы?.. Наша вера в страну социализма не угасала. На стенах домов мы вычерчивали серпы и молоты. За таким занятном меня однажды и поймали. На допросах мы кричали: «Все равно войну проиграют фашисты! Выиграют ее, победят русские!» Арестовали меня на юге, в Калабрии, где и держали в тюрьме. А когда в сорок третьем итальянский фашизм нал, многим из нас удалось пробраться на север, к партизанам. Я прибыл в Милан и полностью отдался там подпольной, партизанской борьбе. Моя жопа тоже была в Сопротивлении. Работала связной у партизан.

Все потягивали пиво, такое приятное на жаре, внимательно слушали рассказ Джулио, хотя, наверно, все это они давно от него уже слышали. Но старые бойцы издревле любят повспоминать «минувшие дни и битвы, где вместе рубились они», и умеют уважать рассказчиков.

— Вы спросите, где мы брали оружие? — продолжал Джулио. — Немцы в Милане отдали строжайший приказ: все итальянцы, главным образом, конечно, военнослужащие из развалившейся итальянской армии, должны были немедленно сдать оружие. А среди карабинеров, которых гитлеровцы заставили служить себе, оказался один наш товарищ. Из сдаваемого оружия он отбирал что получше, поновее, поцелей и передавал нам, партизанам. Это и было наше первое оружие. Потом мы приобретали его в боях.

— Эх, — сказал кто-то, — прав Джулио: много чего было у нас когда-то. Можно книгу написать о методах и тактике, сложившихся во времена Сопротивления. Но стоит ли раскрывать все это? Не рано ли?

— Кстати, — сказал Марио Терацци, — где-то на Ривьере, не знаю точно где, на днях состоится что-то вроде партизанского слета. Прочел в газетах. Там вы могли бы услышать еще немало интересного.

3

И вот, оставив позади себя Турин — царство автомобильной фирмы «Фиат», промчавшись по долинам Пьемонта, перевалив через бесчисленные холмы полной красот Лигурии, прорвавшись сквозь горные прибрежные туннели, мы на берегу Лигурийского моря, в курортном городке Альбенга, который весь в пальмах, олеандрах, жасминах. До княжества Монако с его рулеткой, до границы Франции отсюда полсотни километров. Звучит, правда, всюду: и на улицах, и на пляжах, и в кафе, барах, ресторанах — отнюдь не французская речь. Всюду немцы, немцы, немцы — из Западной Германии. Чистенькие девочки и мальчики в белых чулочках, за руку у белокурых, чистеньких, аккуратно причесанных мам в белых шортиках и пузатеньких, розовощеких хрестоматийных пап в шортищах защитного цвета.

Образованная серыми, очень старыми каменными домами, которые стоят так плотно друг к другу, будто бы они сплошной, единый дом, — перед нами тесная, старая-старая, видимо, средневековая площадь Сан-Микеле, вымощенная старыми-старыми большими серыми камнями, отшлифованными до блеска кожей тысяч и тысяч прошедших и проходящих по ним подошв. На фоне Caffe del Museo стоит дощатое возвышение вроде сцепы или эстрады, и на нем десятка два людей, среди которых в глаза бросаются прежде всего те, кто одет в пышные одежды католических священников; но есть среди них и те, кто в партикулярных брюках и пиджаках. Идет, так мне думается, торжественная месса. Богослужение слушают люди, для которых откуда-то понанесли длинных скамеек, рядами расставленных перед возвышением. За спинами сидящих — множество народа, которому скамеек не хватило. Площадь полна.

Стою в затихшей толпе и я, постепенно передвигаясь среди людей влево, по мере того как мою голову все настигает жаркое итальянское солнце, почти вертикально устремившее свои лучи в каменный колодец площади Сан-Микеле.

Над возвышением подняты два репродуктора, и слова службы, сопровождающиеся органной музыкой, записанной, видимо, на лепту магнитофона, разносятся по соседним с площадью улицам.

Наконец богослужение окончено, и мэр города Аль-бенги, как мне сказали, коммунист, произносит несколько слов о мире во всем мире, сообщает, что собрание это посвящено памяти итальянцев, погибших в боях с немецкими фашистами, что семьям их, родственникам в этот день будут вручены медали отцов, мужей, сыновей и братьев, для чего из Рима прибыли сенатор и депутат парламента, а еще один присутствующий здесь депутат — это депутат от избирателей самой Альбенги.

Первым выступил именно он, депутат итальянского парламента от Альбепги.

Мпе не пришлось видеть Александра Керенского. Я только много читал всяческих воспоминаний и высказываний о нем его современников — соратников и противников. И то, что рассказывали они о небольшом человечке, силой обстоятельств вознесенном на противопоказанную ему высоту, на которой бедная его головенка жестоко кружилась, вдруг воочию предстало передо мной в итальянском городке на берегу Лигурийского моря. На эстраде лицедействовал дешевый провинциальный актер, который, как и Керенский, тоже был по профессии не актером, а юристом, адвокатом. Он простирал руки к слушателям, как бы желая их всех обнять и прижать к своему взволнованному судьбами народа депутатскому сердцу; по временам его руки воздевались к небу, и оратор призывал в свидетели господа бога; иногда правую руку он бросал себе на лоб и так, прикрываясь ею, замирал на трагическое мгновение. Брови его то сдвигались в полоску, то из них, резко вздернутых, складывался прямой угол, то они обе вдруг каким-то образом вставали почти торчком, одна параллельно другой. Люди на скамейках внимали ему, аплодировали.