Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории - Освальд Шпенглер

Вещи переживаются здесь лишь как пространства иного рода. Нимфа, т. е. источник, может, пожалуй, принять человеческий вид, когда хочет навестить красивого пастуха; однако русалка – это околдованная принцесса, с кувшинкой в волосах, которая в полночь выходит из озера, в глубине которого она живет. Император Ротбарт заключен в Кифхойзере, а фрау Венус – в Хёрзельберге{159}. Похоже, в фаустовской вселенной нет ничего вещественного, непроницаемого. В вещах видятся иные миры; их плотность, их твердость – это только кажимость, и (черта, которая вообще не могла встретиться в античном мифе, которая бы его упразднила) избранные смертные обретают дар смотреть в глубину, сквозь скалы и горы. Но не таково же ли и потайное убеждение наших физических теорий? Разве новая гипотеза – это всякий раз не своего рода разрыв-трава? Ни одной другой культуре неведомо столько сказаний о сокровищах, покоящихся в горах и озерах, о таинственных подземных царствах, дворцах, садах, в которых обитают иные существа. Фаустовское ощущение природы отрицает вообще всю вещественность зримого мира. Ничего землистого больше нет; действительно, одно только пространство. Сказка растворяет природную материю подобно тому, как это делает готический стиль с каменной массой своих соборов, призрачно парящих во всей полноте форм и линий, в которых нет более никакой тяжести, которым неведомы никакие границы.

Античный политеизм, который был со всевозрастающей выраженностью направлен на телесное обособление, с наибольшей отчетливостью проясняется, быть может, в позиции, занятой им по отношению к «чуждым богам». Для античных людей боги египтян, финикийцев, германцев, поскольку с ними можно было связать образное представление, также являлись настоящими богами. Слова о том, что они «не существуют», не имели в рамках этого мироощущения никакого смысла. Грек почитает их, когда соприкасается с их страной. Боги, как и статуя, полис, евклидовское тело, привязаны к месту. Они являются существами близи, а не всеобщего пространства. Поскольку, когда вы пребываете в Вавилоне, Зевс и Аполлон отступают на задний план, вам особенно следует почитать местных богов. В этом и заключался смысл алтарей с надписью «неведомому богу», которой Павел в Деяниях апостолов дал такое характерно ложное магически-монотеистическое истолкование{160}. Это боги, которых грек не знает по имени, но которых почитают чужеземцы в большом порту, например в Пирее или Коринфе, и которым по этой причине уделяется пиетет. С классической ясностью это открывает римское жреческое право и строго сохранявшиеся формулы обращения, например generalis invocatio[367] [общее призывание (лат.)]. Поскольку Вселенная представляет собой совокупность вещей, а боги – это вещи, то в качестве таковых признаются также и те боги, с которыми у римлянина пока что не возникло практически-исторических отношений. Он их не знает, или они являются богами его врагов, однако они боги, потому что обратное этому невозможно себе вообразить. Вот что означает этот сакральный оборот у Ливия (VIII: 9, 6): di quibus est potestas nostrorum hostiumque [боги, власть которых распространяется на нас и на наших врагов (лат.)]. Римский народ сознается в том, что круг его богов ограничен лишь в данный момент, и с помощью этой формулы в конце молитвы, после того как собственные боги перечислены с их именами, он желает не слишком нарушать права других. Согласно жреческому праву, с овладением чужими странами к городу Риму переходит целый сонм религиозных обязанностей, которые связаны с данной областью и с данным божеством, – таково логическое следствие аддитивного античного ощущения бога. То, что признание божества вовсе не равнозначно признанию форм его культа, доказывает случай Великой Матери из Пессинунта, которая была принята в Риме во 2-ю Пуническую войну на основании одного высказывания Сивиллы, между тем как ее имеющий в высшей степени неантичную окраску культ (практиковавшийся приехавшими вместе с ней с ее родины жрецами) находился под строгим полицейским запретом, и наказание за вступление в жрецы грозило не только римским гражданам, но даже их рабам. Принятием богини античному мироощущению было воздано должное, однако личное отправление ее культа, подозрительного для римлян, нанесло бы этому мироощущению урон. Решающим в таких случаях оказывается поведение сената, между тем как народ, при постоянно возраставшей примеси восточных народностей, находил в таких культах вкус, и римская армия императорского времени по причине своей комплектации сделалась даже одним из главных носителей магического мироощущения.

Исходя из этого культ обожествленных людей становится необходимым элементом в пределах этого мира религиозных форм. Однако следует проводить резкую границу между античными и поверхностно похожими на них явлениями на Востоке. Римский культ императора, т. е. почитание гения живущего принцепса, а также почитание его умерших предшественников как divi [божественные (лат.)], до сих пор путали с церемониальным почитанием правителя в переднеазиатских империях, в первую очередь в Персии[368], а еще больше – с поздним, имевшим в виду нечто совершенно иное обожествлением халифов, что получило полное развитие уже при Диоклетиане и Константине. На самом деле речь здесь идет о весьма различных вещах. Пускай даже на Востоке срастание этих символических форм трех культур достигло высокой степени, в Риме античный тип претворялся в жизнь недвусмысленно и в чистом виде. Уже к некоторым грекам, таким как Софокл и Лисандр, но прежде всего к Александру, обращались как к богам не одни только льстецы, но и сам народ воспринимал их в таком качестве, причем во вполне определенном смысле. От божественности вещи, рощи, источника, наконец, статуи, изображающей бога, – лишь один шаг до божественности выдающегося человека, который становится вначале героем, а затем богом. Как в одном, так и в другом почитали совершенный образ, в котором осуществилась мировая субстанция, сама по себе небожественная. Ступенью, ведшей к этому, был консул в день своего триумфа. Он облачался здесь в доспехи капитолийского Юпитера, а в более древние времена его лицо и руки красились в красный цвет, чтобы усилить сходство с терракотовой статуей бога, питеп которого воплощался в него в этот момент.

10

За несколько первых поколений императорской эпохи античный политеизм растворяется в магическом монотеизме, притом что во многих случаях во внешней, культовой или мифической форме ничего не меняется[369]. Появилась новая душа, и она иначе переживала отжившие формы. Имена продолжали существовать, однако они подразумевали иные numina.

Все «позднеантичные» культы, культ Исиды и Кибелы, Митры, Солнца и Сераписа, уже не относятся к привязанным к месту, скульптурно воспринимаемым существам. На Акрополе, при входе на него, некогда почитался Гермес Пропилейный. В считаных шагах от него находилось культовое место Гермеса, супруга Аглавры; впоследствии здесь был возведен Эрехтейон. На южной вершине Капитолия, совсем рядом со святилищем