Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Премного благодарен, барышня, — сказал Редер так спокойно, словно она дала ему на чай. — Письмо будет доставлено в лучшем виде.

Оно уже опять у него в руке, верно, взял в темноте со стола.

На дорожке перед домом раздается голос матери, а теперь голос господина фон Штудмана.

— Сейчас кушать будут, барышня, — говорит лакей Редер, и вот он уже выскользнул из комнаты.

Она оглядывается. Это ее комната, ничто не изменилось. И лакей Редер был прежний, не изменившийся, чудной, и она тоже не изменилась. С некоторым усилием, словно жизнь еще не вполне вернулась к ней, идет она к зеркалу и рассматривает свою шею. Но ярко-красной полосы, которую она ожидала увидеть, нет. Никакой, даже малейшей красноты. Он чуть прикоснулся к ней, а может, и совсем не касался. Может быть, это все ее фантазия. Он сумасшедший, омерзительный; пусть пройдет некоторое время, — а то, чего доброго, он догадается, что это ее желание, — и она упросит папу с мамой взять другого лакея…

Вдруг (она уже успела умыться) на нее нападает чувство безграничного отчаяния, словно все потеряно, словно она поставила на карту жизнь и проиграла ее… Она видит своего лейтенанта Фрица, вдруг воспылавшего к ней и уже снова охладевшего, почти грубого… Она слышит, как Армгард шепчет матери, что Губерт выродок, и вдруг ее пронизывает мысль, — может, Губерт точно так же положил руку на грудь дебелой Армгард, точно так же на шею, потому Армгард и ненавидит его…

С почти равнодушным любопытством рассматривает себя Виолета в зеркало. Она глядит на свои белые руки, на шею, она оттягивает вырез на груди. На коже должны проступить пятна, порча, она кажется себе оскверненной (та же рука, что трогала Армгард…). Но кожа белая и молодая…

— Вайо, ужинать! — зовет снизу мать.

Виолета отряхнулась от мучительных мыслей, как собака отряхивается от воды. «Верно, мужчины все такие, — подумала она. — Все немножко противные, не надо об этом думать».

Она сбежала с лестницы, напевая: «Гоп-ля, гоп-ля-ля! слышишь, ногу выше!»

Выяснилось, что фрау Эва с господином фон Штудманом уже поужинали в замке у стариков Тешовых. Оскорбленный в лучших своих чувствах, ротмистр сидел с дочерью за столом, а те, кого он дожидался с таким стоическим самоотвержением, сидели в это время в соседней комнате и тихонько беседовали. Дверь была открыта, ротмистр достаточно громко ворчал и брюзжал, изрекал сентенции о точности и внимательности к другим и то и дело напускался на дочь, которая уверяла, будто у нее совсем нет аппетита.

Лакей Редер с салфеткой под мышкой стоял у двери, и только он один не раздражал ротмистра: он безошибочно угадывал, какое блюдо угодно ротмистру, моментально наполнял ему стакан пивом.

— Штудман, дорогой! — громко крикнул ротмистр, наконец определенно уловив запах табака, — сделай мне одно-единственное одолжение и не кури, хотя бы пока я ем!

— Прости, Ахим, это я курю! — крикнула из соседней комнаты жена.

— Тем хуже! — проворчал ротмистр.

Наконец он решительно встал и пошел к ним обоим.

— Покушал с аппетитом? — спросила жена.

— Миленький вопрос! Я же целый час тебя зря прождал. — Он стоял перед шкафчиком с ликерами, очень раздраженный, и наливал себе вторую рюмку водки. — Послушай-ка, Эва, — сказал он затем воинственным тоном. Штудману завтра в четыре часа вставать надо. Лучше бы ты отпустила его спать, вместо того чтобы сюда тащить! Или, может, вы снова-здорово заведете разговор об этих дурацких гусях?

— Виолета! — крикнула фрау Эва. — Иди, скажи нам спокойной ночи. Ложись спать, скоро десять. Губерт, заприте двери и можете идти…

И когда они остались втроем, она обратилась к мужу:

— Ну, а теперь мы снова заведем разговор об этих дурацких гусях. Тебе вообще следует поблагодарить твоего друга фон Штудмана: не будь его, нам и разговаривать не пришлось бы, а просто укладываться и уезжать. С Нейлоэ было бы кончено.

Голос фрау фон Праквиц звучал резче, чем обычно в ее разговорах с мужем. Шесть часов борьбы с плаксивой матерью и хитрым отцом истощили ее терпение.

— Замечательно! — воскликнул ротмистр. — Я должен благодарить за то, что мне разрешено остаться в Нейлоэ! Подумаешь, очень мне Нейлоэ нужно! Я где угодно найду себе место, лучше чем здесь. — И без всякого перехода: Вы не знаете, что делается на свете! Армии опять нужны офицеры!

— Поговорим спокойно! — попросил Штудман, с тревогой следивший за надвигающейся бурей. — Ты, конечно, прав, Праквиц, военная служба как раз то, что тебе нужно, но в армии, сведенной до ста тысяч…

— Так! — гневно воскликнул ротмистр. — Ты, видно, уж считаешь себя более опытным в сельском хозяйстве, чем я?!

— Если тебе не нужно Нейлоэ, — гневно сказала фрау фон Праквиц, — то наше предложение должно прийтись тебе по вкусу: уезжай недели на две!

— Прошу тебя, Праквиц!.. — умолял господин фон Штудман. — Сударыня!..

— Чтобы я уехал! — крикнул ротмистр. — Ни за что на свете! Я остаюсь.

И он порывисто сел в кресло, словно эти двое могли оспаривать даже его право сидеть здесь в кресле. Он глядел на них в упор, мрачно сверкая глазами.

— К сожалению, факт тот, — тихо сказал господин фон Штудман, — что и тесть и теща, оба в данный момент в большом на тебя гневе. Твоя теща сама не знает, чего хочет, а твой тесть хочет только одного: разорвать договор об аренде.

— Ну и пускай ко всем чертям разрывает! — крикнул ротмистр. — Другого такого дурака, как я, чтоб три тысячи центнеров ржи давал, не найдется… Дурак я!

— А так как в наше время невозможно жить с семьей на пенсию ротмистра…

— Как так невозможно? Тысячи живут!

— …и так как аренда представляет известную материальную базу…

— …только сегодня утром ты утверждал обратное…

— …если, конечно, владелец не вставляет палки в колеса…

— …а твой папаша только это и делает, милая Эва…

— …вот твоя жена и согласилась ближайшие несколько недель похозяйничать одна, а ты на некоторое время уедешь, пока родители твоей жены немного успокоятся, чтобы опять можно было с ними разговаривать.

— Так, она согласилась, — горько рассмеялся ротмистр. — Не спросив меня. Да и к чему? Мною просто распоряжаются. Мило. Очень мило. Может быть, разрешите, по крайней мере, узнать, куда мне отправляться?

— У меня мелькнула мысль… — начал фон Штудман и взялся за карман.

— Нет, господин фон Штудман, не надо, — прервала его фрау фон Праквиц. — Раз он против, так нечего об этом и разговаривать. Милый мой Ахим, решительно сказала она и сердито посмотрела на него своими красивыми, несколько выпуклыми глазами, — если ты не хочешь понять, что господин фон Штудман и я только ради тебя в течение шести часов разговаривали с родителями, тогда все слова напрасны. У кого вечные неприятности с папой? Кто стрелял в гусей? Ведь ты же! В конце концов дело идет о твоей будущности! Мы с Виолетой можем остаться в Нейлоэ, мы никому не мешаем, у нас с родителями неприятностей не бывает…

— Пожалуйста, — воскликнул ротмистр, — если я всему помехой, я могу сейчас же уехать! Пожалуйста, куда прикажешь, Штудман?

Он был смертельно оскорблен.

— Н-да… — робко сказал Штудман, потер нос и задумчиво посмотрел на обиженного друга. — Мне тут пришла одна мысль… Это была моя мысль.

Ротмистр мрачно смотрел на него, однако не говорил ни слова.

Обер-лейтенант полез в карман и достал письмо.

— Помнишь этого потешного субъекта, тайного советника Шрека, который так тебя насмешил, Праквиц…

Ротмистру, по-видимому, было не до смеха.

— Он мне раза два писал по поводу иска к семье барона, помнишь, Праквиц…

Ротмистр ничем не показал, что помнит.

— Ну, я, разумеется, все отклонил, ты ведь знаешь мою точку зрения.

Знал ли ее ротмистр или нет — он мрачно молчал.

Штудман продолжал веселее, он помахал письмом:

— И вот тут у меня последнее, полученное третьего дня послание тайного советника Шрека… Он, кажется, и впрямь оригинал, с поразительно неожиданными симпатиями и антипатиями. Ты рассказывал мне, как он ненавидит этого своего пациента барона Бергена. Ну, а мне он, кажется, раскрыл свое сердце, это тоже очень смешно, когда подумаешь, что он меня никогда не видал, только знает, что я в пьяном виде скатился в гостинице с лестницы… И вот в этом письме он делает мне новое предложение, от себя лично, к барону фон Бергену оно не имеет никакого отношения…

Господин фон Штудман опять задумался. Задумчиво смотрит он на письмо, затем на необычно молчаливого друга, затем быстро на затихшую фрау Эву. Фрау Эва ободряюще кивает ему головой. Собственно, она даже не кивает, скорее, просто опускает веки, что должно означать «да». Штудман опять взглядывает на своего друга, уж не заметил ли он этот знак. Но Праквиц тихо и молча стоит у окна…