Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он свернул на узкую луговую тропинку, которая отлого поднималась на вершину невысокого круглого холма.
– Ну, сейчас увидишь! – энергично воскликнул он и, точно охотник, устремил взгляд куда-то вперед. – Как только достигнем вершины! Вот это я напишу нынче осенью.
Они вышли на вершину холма. На другой стороне вид заслоняла лиственная рощица, наискось пронизанная вечерним светом, и взгляд, избалованный луговым простором, лишь с трудом пробивался сквозь деревья. Под высокими буками, где стояла замшелая каменная скамья, заканчивалась какая-то дорога, и, следуя ей, глаз обнаруживал над скамьей просвет, а там, за темным туннелем древесных крон, открывались глубокие дали, чистые и сияющие, долина, полная кустарника и ивняка, излучина сверкающей синевато-зеленой реки, и совсем уж далеко уходили в бесконечность гряды холмов.
Верагут показал вниз.
– Вот это я напишу, как только осень начнет расцвечивать буки. А в тени на скамье усажу Пьера, чтобы мимо его головы можно было заглянуть вниз, в долину.
Буркхардт молчал, слушая друга и всем сердцем ему сочувствуя. «Как ему хочется обмануть меня! – думал он, втихомолку улыбаясь. – Как он рассуждает о планах и о работе! Раньше-то никогда этого не делал. Такое впечатление, будто старается подробно рассказать обо всем, что еще радует его и покуда примиряет с жизнью». Друг знал художника и не пошел ему навстречу. Знал, пройдет совсем немного времени, и Йоханн сбросит с плеч бремя, накопленное за долгие годы, и сломает печать невыносимого молчания. А потому, выжидая, с мнимым спокойствием шагал рядом, хотя и удивлялся с грустью, что даже столь незаурядный человек в несчастье становится ребячлив и с завязанными глазами и скованными руками бредет сквозь колючие шипы.
Когда они вернулись в Росхальде и спросили про Пьера, им сказали, что он с госпожой Верагут уехал в город встречать господина Альбера.
Глава 4
Альбер Верагут энергично расхаживал по музыкальной комнате своей маменьки. На первый взгляд, он очень напоминал отца, потому что глаза у него были отцовы, но в целом куда больше походил на мать, которая, прислонясь к роялю, провожала его ласково-внимательным взглядом. Когда он снова оказался подле нее, она крепко схватила его за плечи и повернула лицом к себе. Прядь белокурых волос падала на широкий бледный лоб, глаза горели мальчишеским волнением, красивые пухлые губы гневно кривились.
– Нет, мама́! – решительно вскричал он, высвобождаясь из ее рук. – Ты же понимаешь, не могу я пойти к нему. Зачем ломать бессмысленную комедию! Он знает, я его ненавижу, и сам тоже меня ненавидит, что бы ты ни говорила.
– Ненавидеть! – воскликнула она с едва заметной строгостью. – Не бросайся словами, которые все искажают! Он твой отец, и было время, когда он очень тебя любил. Я запрещаю тебе говорить подобным образом.
Альбер остановился и, сверкая глазами, посмотрел на нее.
– Ты, конечно, можешь запретить мне такие слова, но что это изменит? Может, я должен быть ему благодарен? Он исковеркал тебе жизнь, а мне – родной дом, превратил наш красивый, радостный, чудесный Росхальде в место, полное неуюта и отвращения. Я здесь вырос, мама, и, бывает, каждую ночь вижу во сне давние комнаты и коридоры, сад, конюшню и голубятню. Нет у меня другой родины, чтобы любить ее и видеть во сне, чтобы по ней тосковать. А жить мне теперь приходится в чужих местах, даже на каникулы я не могу пригласить сюда друга, ведь он увидит, какую жизнь мы тут ведем! И каждый, кто со мной знакомится и слышит мое имя, тотчас заводит хвалебную песнь моему знаменитому отцу. Ах, мама, лучше бы у нас не было ни отца, ни Росхальде, лучше бы мы были бедняками, и ты бы занималась шитьем или давала уроки, а я бы помогал зарабатывать деньги.
Маменька подошла к нему, силой усадила в кресло, присела к нему на колени, отвела с лица упавшую прядь.
– Ну вот, – сказала она своим спокойным грудным голосом, звуки которого означали для него родной приют, – ну вот, ты все мне высказал. Иной раз высказаться весьма полезно. Надо знать все то, что приходится терпеть. Однако ж причиняющее боль будоражить не стоит, дитя мое. Ты уже с меня ростом, скоро станешь мужчиной, и я этому рада. Ты – мое дитя и им останешься, но пойми, я подолгу бываю одна, и забот у меня много, поэтому мне нужен настоящий друг-мужчина, и им будешь ты. Ты будешь играть со мной в четыре руки, и гулять со мной в саду, и присматривать за Пьером, мы чудесно проведем каникулы. Только не надо поднимать шум и усугублять мои сложности, иначе я подумаю, что ты еще мальчишка-подросток и у меня очень нескоро появится умный друг, которого мне так хочется иметь.
– Да, мама, да. Но разве можно постоянно молчать обо всем том, что делает тебя несчастным?
– Так лучше всего, Альбер. Это нелегко, детям не по плечу. Но так лучше всего… Давай теперь что-нибудь сыграем?
– С удовольствием. Бетховена, Вторую симфонию – хочешь?
Едва они начали играть, как дверь тихонько отворилась, в комнату проскользнул Пьер, сел на скамеечку и стал слушать. При этом он задумчиво смотрел на своего брата, на его шею в спортивном вороте шелковой рубашки, на его волосы, двигающиеся в ритме музыки, на его руки. Сейчас, не видя глаз брата, он обратил внимание на большое сходство Альбера с мамой.
– Тебе нравится? – спросил Альбер во время паузы.
Пьер кивнул, но немного погодя тихонько вышел из комнаты. В вопросе Альбера мальчик почуял отзвук тона, которым, как он уже усвоил, большинство взрослых разговаривают с детьми и фальшивую приветливость которого и неловкую снисходительность совершенно не выносил. Ему хотелось увидеть старшего брата, он даже с нетерпением ждал его и на вокзале встретил с огромной радостью. Но мириться с этаким тоном не собирался.
Между тем в мастерской Верагут и Буркхардт ждали Альбера, Буркхардт – с нескрываемым любопытством, художник – в нервозном смущении. Как только он узнал о приезде Альбера, мимолетная живость и разговорчивость тотчас его оставили.
– Ты не ожидал его приезда? – спросил Отто.
– Да нет, в
