Апостол Смерти (СИ) - Щербинина Юлия Владимировна

Я дёргаю дверь так сильно, что глаза режет от сильного ветра. Меня это не останавливает. Я найду! Найду!

Несусь вперёд и вдруг замираю от изумления.

Ведь я знаю эту квартиру. Я уже ходил по этому длинному коридору, бывал на этой кухне и в одной из спален. Но почему я опять здесь?

Ноги несут меня в зал. Там на мягком угловом диване сидит женщина с ребёнком на коленях. Они так крепко цепляются друг за друга, так тесно их объятие, что, кажется, им совсем нечем дышать. Лицо женщины до неузнаваемости опухло от льющихся слёз, а растрёпанные волосы седы как снег. Лицо мальчика прижато к материнской груди.

— Всё хорошо, мой маленький! Всё будет хорошо, вот увидишь! — как одержимая, чеканила женщина, гладя ребёнка по светлым волосам и спине.

— Мама, мне страшно…

— Я с тобой, малыш, мы вместе! Всё у нас будет хорошо, только потерпи, родной, потерпи…

Не в силах выдержать их боль, я плотно закрываю двери и захожу в комнату.

Находящуюся в ней девушку тоже узнаю сразу, и скорее, интуитивно. Она одета не в привычное чёрное, а ослепительно белоснежное, длинное до пят платье, и похожа на бескрылого ангела. Пирсинга нет, волосы натурального русого цвета. Здесь она настоящая. Её также душат слёзы, но, забившись в угол, она страдает в одиночку.

Её пальцы сжимают то собственные плечи, то локти, то тянутся за спину и стараются обхватить лопатки. Она вся трясётся и громко всхлипывает.

— Кто-нибудь… — бормочет она. — Пожалуйста, ну кто-нибу-у-удь!

— Лер? — еле выговариваю я, и голос дерёт мне глотку. — Лера, ты не одна.

Она вскидывает голову и обжигает меня отчаянным взглядом. Одна слеза течёт за другой, губы трясутся в истерике. Взъерошенные волосы и цепкое самообъятье придают ей сходство с душевно больной в длинной смирительной рубашке, а вот в глазах больше рассудка, чем у всех встреченных мною жильцов этого дома. И в них нет ни презрения, ни злости.

Я пячусь спиной к двери, нащупываю ручку и выхожу. Не могу так больше. Не могу… Это невыносимо!

Боюсь поднять глаза, но понимаю, что на меня смотрит и так и ждёт противоположная дверь. Она знает, что я должен открыть её, знает, что мне нужно войти. Ну что ж…

Малиновые обои на стенах согревают взор. Здесь находится застеленная бордовым пледом двуспальная кровать, на ней большие и маленькие подушки и мягкое красное сердечко с надписью «I Love You» посередине. За окном, как и везде, стоит кромешная тьма.

На краю кровати, точно скромный гость, которого здесь не ждали, сидит мужчина в пляжной рубашке и шортах. Локти его упёрты в колени, пальцы тесно переплетены, а лысеющая голова низко опущена, как в молитвенном покаянии. Дверь захлопывается за моей спиной, и мужчина медленно поднимает глаза.

В них тоже нет презрения, нет и слёз. Нет абсолютно ничего. Я смотрю будто бы в окна сгоревшего дома, где трагически погибли его обитатели, и чувствую всю въевшуюся в обугленные стены боль.

— Как вот уйти? — измученно шепчет он. — Как их бросить в этом страдании, скажи? Не могу. Я не могу их бросить, понимаешь?

— Послушайте…

— И никто не поможет!

Он опускает голову так низко, что чуть не касается лбом колена, и начинает трястись в тихом плаче.

— Помоги… Прошу, помоги им! Ведь ты можешь это сделать, раз он не хочет! — молил он непонятно кого. — Я виноват, да, это всё я, но Катя!.. Помоги же… Помоги… Лера! По… помо…

Голос его надрывается, то крепнет, то угасает, и вот, пропадает совсем. Мужчина продолжает трястись и качаться всем телом, грозясь с минуты на минуты свалиться на пол.

Внезапно мне в спину приходится такой удар, что я едва не падаю на пол. Это решительным шагом в спальню врывается майор, бегло глядит на меня, как на пустое место, и устремляет грозный взгляд на мужчину.

— Нет, — умоляюще протягивает несчастный. — Прекрати это, не надо!

— Довольно с тебя. Теперь они под моей опекой.

— Но ты… ты не понимаешь! Так же нельзя… Лера!..

— Это больше не твоя забота. Тебя уже нет, а вот я ещё здесь.

Тут из ниоткуда возникает женщина в чёрном платье. Своей тонкой длиннопалой рукой она начинает гладить мужчину по плечу и горестной голове, как заботливая мать своё дитя — столько любви и нежности в её тёплых глазах. Мужчина замирает и больше не подаёт признаков жизни, а она поднимает на меня ничего не выражающие глаза и чего-то ждёт.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я больше не могу здесь находиться.

С измученным стоном срываюсь с места с неведомой раньше скоростью, и через секунду лечу в чёрную пропасть, окружённый осколками разбитого стекла.

* * *

Не мог бы и подумать, что дух мёртвого может спать и видеть сны, а хорошо это или плохо, жизнь ещё покажет.

Проснулся я в кресле, на котором уселся глубокой солнечной ночью, когда все уже спали. Одетая и накрашенная, Лера лежала на заправленной кровати и, глядя в потолок, слушала музыку. Под депрессивный синтезаторный аккомпанемент высокий загробный голос ведал нам о зыбкой грани между адом и раем и о том, что антихрист уже среди нас.

— Под твою музыку сдохнуть хочется, — громко сказал я.

Лера даже не вздрогнула и не повернула ко мне головы.

— Ага… Кайф, да?

— Ты как, уже не заключённая?

Она закрыла глаза, с наслаждением дождалась окончания песни и апатично протянула:

— Нет… Пока ты дрых, я успела съездить в училище и сдать экзамен… Можешь меня поздравлять. Я стала ещё ближе к бессмысленной и штампованной взрослой жизни… Ты рад за меня?

— А сколько время?! Мы успеваем в церковь? — переполошился я, а Лера всё таращилась в потолок.

Её депрессивное состояние всё больше приближалось к критической стадии. Вчера она была не в настроении что-либо обсуждать. Безучастно выслушала рассказ о проваленном ритуале, оправдала поведение Хеллсинга чередой неудач в личной жизни и развитии в магической сфере на фоне вредных привычек, и завалилась спать.

— Успеваем мы в твою церковь. — Лера встала с кровати и подошла к шкафу. — Только выйди, мне надо переодеться.

Я без нареканий выполнил её просьбу и с опаской осмотрел дверь в родительскую спальню, вспоминая в подробностях свой сон, и наконец осмелился войти.

Малиновые стены плескались в солнечных лучах. Широкая кровать, шелковистый бордовый плед, нескольких пухлых подушек и мягкое красное сердечко с надписью «I Love You».

* * *

Мне не было стыдно за эти слёзы. Да, мужчине негоже плакать, максимум допускается «скупая мужская слеза» в самые горестные периоды жизни, но кто запретит страдать душе?

Несколько свечей озаряли в полумраке золотую фигуру распятого Иисуса, какие-то побольше, какие-то почти уже догоревшие, дешёвые тонкие и чуть дороже толще, и каждая источала любовь и скорбь пока ещё живого к уже умершему. Я чувствовал горе всех, кто ставил эти свечи, а себя мне пришлось оплакивать самому. Такая вот у меня судьба.

Лера не видела моих слёз. Она вообще не смотрела на меня, завороженная мирно колышущимися огоньками, и вряд ли думала обо мне сейчас. И мне было всё равно. Косой взгляд, недоумение, тактичное молчание — да что вообще всё это, когда ты осознаёшь, что мёртв, и смотришь на свечку в церкви, поставленную за упокой твоей души!

Исполинские иконы, свечи и запах ладана и древесины навивали тоску и умиротворение одновременно. Четверо прихожан, женщина и трое детей разных возрастов, крестились и кланялись перед свечами за чьё-то здравие. Их боль я тоже ощущал. Кем бы ты ни был, несчастный тяжело больной, — отцом, братом, сестрой, иным родственником или близким другом — дай Бог тебе скорейшего выздоровления и отсрочку от свечи в уже другом месте.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Каждый отчаявшийся в беде приходит сюда.

Утерев слёзы, я попытался взять себя в руки, но везде, отовсюду на меня буквально обрушивались оползни и ливни чьих-то страданий. В конце концов, когда ко мне повернулась Лера, я стремительно вышел из церкви, перекрестился, спустился с крыльца и только тогда смог перевести дыхание.