Ножом в сердце - и повернуть на сто восемьдесят (СИ) - Емельянов

было больнее всего. Тогда впервые в жизни она провела праздники в полном одиночестве. Хотя нет. Ей составила компанию бутылка годного огневиски. Гарри несколько недель ходил как в воду опущенный, избегал частых разговоров, когда-то даже отказался идти вместе на обед.

Это молчание затягивало Гермиону в водоворот самый ужасных мыслей. Тогда она ещё не полностью отошла от произошедшего с Альбусом. Тогда чувство вины было не просто огромным. Оно было размером с чёртову вселенную.

Грейнджер боялась, ужасно боялась, что Гарри тоже решил оградиться от неё, что стал бояться даже после всех тех громких и важных для неё слов, которые он озвучил сразу после всего произошедшего. В тот момент он вселил в неё бесконечную надежду и веру в себя и в её, возможно, даже светлое будущее.

Он говорил, что всегда будет рядом, не смотря ни на что. Говорил, что готов пожертвовать собой, если это будет необходимо. Гермиона не приняла бы такую жертву ни в одном из миров, но слышать об этом было важно. Знать, что рядом есть человек, способный поменять местами полюса ради тебя.

И это молчание для неё было хуже сотни пыток Беллатрисы. А причина его поведения была проста, как кнат.

— Гарри, перестань бегать от меня и объясни сейчас же, что случилось! — она остановила Поттера в дверях его собственного кабинета, преградив ему путь внутрь.

Он молчал, а его лицо с каждой новой секундой, пока они стояли рядом, принимало всё более и более виноватое выражение. Он был потерян. Он был почти опустошён. Тогда-то и прозвучало это предложение, которое сейчас набатом стучало в голове у Грейнджер.

— Гермиона, мы с Джинни на Рождество будем в Норе.

И мир рухнул. Разбился на миллиарды острых осколков, которые, падая, врезались в кожу Гермионы, оставляя самые глубокие порезы, что кровоточили и не заживали до сих пор.

Она абсолютно точно не считала Гарри предателем. Об этом даже думать она не могла. Но это чувство, такое острое, болезненное, как самое настоящее предательство, закручивалось в затылке, выворачивая все опасения наружу. Показывая, каким мерзким и гадким может быть истинный человеческий страх. Страх остаться одиноким и никому не нужным в этом блядски огромном мире.

Воспоминания ударили с новой силой, и Гермиона крепче зажмурила глаза. Она старалась не думать об этом, зная наперёд, что в это Рождество она также будет одна.

Старалась быть мудрой, отбрасывая первобытные чувства как можно дальше. Старалась мыслить рационально: она ведь понимает, что так правильно. Рождество — семейный праздник, а она вот уже несколько лет не являлась частью ничьей семьи.

Холодный промозглый воздух пробирался под водолазку. Согревающие чары стали рассеиваться, а значит, пробежка заканчивается. Стоит возвращаться домой и выкидывать из головы мысли, которые ни в коем случае нельзя выпускать наружу в присутствии Гарри.

Ему не нужно об этом знать. Он не обязан перед ней оправдываться и уж тем более жертвовать чем-то ради неё.

* * *

Вернувшись домой, Гермиона первым делом отправилась в душ. Там еле уловимо ещё пахло Малфоем. Бергамотом и сандаловым деревом. Охренительно потрясающий аромат.

Драко пах уверенностью и бесконечным удовольствием. После их встречи прошло только два дня, но где-то на задворках своего сознания Гермиона поймала за хвост спонтанную мысль, от которой сразу отшатнулась, как от языка адского пламени. Сейчас как никогда остро ощущалась необходимость в его сильных руках, жаждущих губах и пронизывающем насквозь взгляде.

Гермиона улыбнулась краешком губ. Он нравился ей таким, какой он есть. Их совместное прошлое, не самое приятное для обоих, уплыло и затонуло где-то в самых глубоких водах мирового океана. Там, куда ни один из них не хотел возвращаться. Так думала Гермиона. Так она хотела. Чувствовала.

Холодные капли стекали по телу, смывая все мысли этого утра.

Гермиона опёрлась руками о каменную стену, вытягивая их над головой. Мышцы растягивались, перекатывались под кожей. Это было приятно. Она подняла голову, подставляя лицо под струи воды.

Ледяные крупицы больно жалили кожу, поднимая на ногах и руках табун мурашек. Гермиона провела руками по коже, пытаясь согнать это ложное ощущение холода, но это не помогло, и впервые за несколько лет Грейнджер сделала воду теплее.

До начала рабочего дня оставался час. Она отправилась в гардеробную, открывая настежь дверь шкафа, внутри которого показалось огромное зеркало в полный рост.

Гермиона на секунду замерла, рассматривая себя в отражении. Она была в одном лишь махровом полотенце, обмотанным на груди, которое ещё через секунду упало к ногам.

Было в этом что-то таинственное — рассматривать своё обнажённое тело. Знать и ощущать, как она прекрасна снаружи и как убита внутри. Гермиона провела взглядом по длинным худым ногам, останавливаясь на мгновение на острых коленных чашечках, стройных бёдрах. Живот был плоским, но под кожей мягко проступали кубики пресса. Небольшая упругая грудь. Острые ключицы, тонкая шея, пухлые губы и чёрные, как нефть, глаза.

Гермиона моргнула.

Но отражение не изменилось. Она сделала медленный шаг к зеркалу, чтобы оказаться ближе и увидеть, что ей просто показалось. Сейчас она не ощущала её. Но, вопреки всем ожиданиям Грейнджер, отражение осталось неподвижным. Вместо этого по лицу Гермионы там, в зазеркалье, расползлась широкая хищная ухмылка.

Что за блядство?

Грейнджер снова моргнула, а после даже потёрла пальцами глаза, чтобы прогнать эту поистине жуткую картину. Но отражение всё так же дико улыбалось, обнажая рот, полный чёрной жижи. Следом оно стало поднимать руки, обводя голые бёдра, живот и грудь. Останавливаясь на каждой части тела, совершая слишком интимные действия.

Гермиона наблюдала за собой со стороны. Это было жутко, кошмарно, но, сука, возбуждающе до самых сокровенных глубин.

Дыхание непроизвольно участилось. Грудь высоко вздымалась. То ли от страха, то ли от жгучего волнения, которое слишком быстро распространялось по организму.

Почуяв возбуждение напротив, отражение ликовало. Та Гермиона с хитрым прищуром смотрела сквозь зеркальную гладь, убивая своим взглядом. Кроша сознание на мелкие смертоносные осколки. Выворачивая наизнанку.

Она проводит рукой между ног, всем своим видом демонстрируя собственное превосходство. Она раскована, откровенна. До жути, до неприличия. А после широко проводит по этой ладони языком, не скрывая больного удовольствия.

И Грейнджер задыхается. Тонет под грузом животной пошлости. Пока голос из зеркала не отрезвляет её хлёсткой обжигающей пощёчиной:

— Я — это ты, а ты — это я. Мы с тобой одно целое. Навсегда.

На последнем слове изо рта напротив хлынула чёрная смоль, отчего Гермионе показалось, что она сейчас захлебнётся. Но отражение всё так же криво улыбалось, а жижа сочилась, стекая по