Рыжий Орм - Франц Бенгтссон

Они гребли в зной и в проливной дождь, порой в чудесную прохладу, но в холод никогда. Они были рабы халифа, но мало знали о том, куда гребут и чему служат. Они шли вдоль отвесных берегов и богатых долин и с тяжким трудом подымались по широким рекам с сильным течением; они видели по берегам мужчин, коричневых или черных, и порой поодаль женщинах в покрывалах; они прошли Ньорвасунд и достигли пределов, до которых простирается власть халифа, и видели богатые острова и прекрасные города, которые для них оставались безымянными. Они заходили в большие гавани, где их запирали в клеть для рабов, пока не приходила пора снова грести; они гребли что есть сил, преследуя чужие корабли, так что сердце готово было разорваться, и задыхаясь падали ничком при абордаже, видеть которого не могли.

Они не чувствовали ни печали, ни надежды и не взывали к богам; с них хватало человека с бичом, надзиравшего за гребцами. Они ненавидели его великой ненавистью, когда он стегал их; но еще больше — когда в разгар тяжелого их труда он расхаживал с большими ломтями хлеба, смоченного в кислом вине, и засовывал его им в рот; ибо это означало, что теперь им грести и грести без передышки столько, сколько они выдержат. Слов его они не понимали; но быстро научились понимать по звукам его голоса, сколькими ударами решил он оделить нерадивого; и отрадой было им придумывать ему мучительную смерть — как разорвут глотку или засекут плетьми, покуда кости не вылезут наружу из кровавого мяса.

Орм на старости лет говорил об этом времени, что тянулось оно долго, а рассказывалось коротко; ибо один день был как другой, как будто время остановилось. Но у него имелись все же признаки того, что время идет; признаком была борода. Он единственный сел на весла безбородым юнцом; но скоро борода его принялась расти, еще более рыжая, чем волосы, и скоро выросла такая длинная, что задевала весло, когда он наклонялся. Длиннее борода уже не стала, потому что от взмахов весла она секлась; и из всех способов стрижки, говаривал он, этот оказался наихудшим.

Другим признаком было то, что сила его прибывала. Он был силен, когда сел на весла, а грести привык еще у Крока на корабле; но труд раба тяжелее, чем труд свободного человека, и от долгого напряжения у него поначалу кружилась голова от усталости. Он видел, как у других разрывалось сердце и кровавая пена текла по бороде и как падали они навзничь на скамью и умирали в судорогах и их выкидывали за борт; но он знал, что выбирать приходится лишь между двумя вещами: грести, пока гребут другие, хотя бы ему пришлось грести до самой смерти, или получить бичом от надсмотрщика. Он говаривал, что всякий раз предпочитал первое, хотя избежать второго тоже особенно не удавалось; однажды, в самом начале, он попробовал бича и после понял, что случись это еще раз, он впадет в ярость, и тогда смерть его будет делом решенным.

Потому греб он как можно старательнее, даже когда голова кружилась и болели плечи и спина; но спустя какое-то время перестал замечать усталость. Его сила все прибывала, и уже приходилось быть осторожным, чтобы не рвануть слишком резко и не сломать весло, казавшееся в его руках не тяжелее щепки: за сломанное весло полагалось суровое наказание бичом. Все время своего рабства на халифовой галере он сидел по правому борту, и оттого произошло такое удивительное дело, что сел он на весла правшой, а встал левшой. И всю свою жизнь потом держал он и ложку, и меч в левой руке; только копье продолжал метать правой. И приобретенная им сила, большая, чем у прочих людей, осталась при нем и изрядная ее часть сохранилась даже в старости.

Но был и третий знак, кроме роста бороды и силы, говоривший о том, что время идет, покуда он трудится на веслах; постепенно Орм начал понимать язык чужеземцев, сперва то или иное слово, потом все больше и больше. Некоторые рабы были родом из дальних земель на юге и востоке и говорили на языке, похожем на собачий лай, которого никто, кроме них самих, не понимал; другие были пленники из христианских земель на севере и говорили между собой на своем наречии; но много было и андалусцев, прикованных к веслам за разбой или бунт, или же прогневавших своего халифа учениями о своем боге или пророке; эти говорили по-арабски, как и их хозяева. Даже надсмотрщик с бичом говорил на их языке; а поскольку всякому гребцу небесполезно понять, чего хочет этот человек, то он сделался для Орма хорошим учителем, хотя вовсе о том не заботился.

Это был тяжелый для понимания язык, и еще более тяжкий для произнесения, со звуками из глубины гортани, более всего похожими на карканье ворона и кваканье жабы; Орму и его товарищам казалось удивительным, что эти чужеземцы берут на себя труд издавать эти тяжелые звуки, вместо того чтобы говорить по-человечески, как у них на Севере. Но Орм показал себя самым способным к изучению этого языка; быть может, потому что он был младше всех, а может быть, оттого что всегда заучивал разные трудные слова, попадавшиеся у старых скальдов, даже когда не понимал их смысл.

Так и получилось, что Орм стал первым, кто начал понимать, что им говорят, и единственным, кто мог ответить хотя бы одним-двумя словами. Поэтому он стал вожаком и толмачом для своих собратьев, так что приказы передавались через него; и ему приходилось многое выяснять для остальных, худо-бедно задавая вопросы тем из гребцов, что говорили по-арабски и кое-что знали. Хотя он был младшим из норманнов и рабом, как и все, но благодаря этому ощущал себя хёвдингом, ибо ни Крок, ни Токе ничего не усвоили из этого чужого языка; и потому Орм всегда говорил, что после удачи, силы и владения оружием для человека, попавшего в чужую страну, нет ничего важнее умения учиться.

На корабле было около пятидесяти воинов; гребцов же было всего семьдесят два, на восемнадцати парах весел. Со скамьи на скамью перелетал шепот о том, как бы освободиться, пересилить воинов и добыть свободу; но кандалы были крепки, а надзор неусыпен, и стража выставлялась всякий раз, едва они бросали якорь; и даже во время боя с вражеским кораблем выделялось несколько воинов, чтобы следить за невольниками и убивать всякого, кто выкажет беспокойство. Когда их выводили на берег в какую-нибудь из халифовых военных гаваней и запирали в клеть для рабов вплоть до выхода их судна в море, то и тогда они оставались под строгим наблюдением, и им никогда не дозволялось собираться всем вместе; и по причине всего этого несчастным уже казалось, что ничего больше их в жизни не ждет, кроме гребли до самой смерти или покуда какой-нибудь чужой корабль не одолеет их галеру и не вернет им, быть может, свободу. Но кораблей у халифа было много, всегда больше, чем у противника, и надеяться на последнее особенно не приходилось. Тех, кто пытался перечить и противиться, засекали плетьми до смерти или живыми выбрасывали за борт; но порой, если это были сильные гребцы, их просто оскопляли и вновь сажали на весла; а поскольку рабов никогда не подпускали к женщинам, то это наказание у них считалось наихудшим.