Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

он через силу переставлял ноги. Я осторожно взял его за руку. Он вздрогнул, указал на

ближайшее кафе и сказал:

- Зайдем сюда.

Как только мы сели в самом темном углу (в этот ранний час кафе было пусто), Гоген

спрятал лицо в ладонях и разрыдался. Я был скорее испуган, чем растроган. Как может

такой человек плакать!

Наконец он приподнял голову и пробормотал:

- Никогда я не был так несчастлив.

- Как? Несчастлив? В такой день, когда к тебе наконец приходит признание и ты скоро

будешь знаменит?

- Как ты не понимаешь... Я не мог одновременно следовать своему призванию и

содержать семью. Тогда я избрал призвание, но и тут провалился. Теперь, когда можно на

что-то надеяться, меня, как никогда, мучает жертва, которую я принес и которой не

вернуть.

Он долго говорил о жене и детях, которых покинул, чтобы отдать все силы и все свое

время творчеству, и которых так горячо любил.

Вдруг встал и произнес:

- Я пойду, мне надо побыть одному. Увидимся через несколько дней.

И он добавил, горестно улыбаясь:

- Когда ты сможешь простить меня за то, что я досадил тебе своими слезами»31.

Однако, встречаясь с другими своими товарищами, Гоген не снимал личины

оптимизма и самоуверенности. Теперь, когда он так преуспел, они, разумеется, громче

прежнего твердили, что Гоген их соратник. И, конечно, они не могли отпустить его на

Таити, не воздав еще раз должного ему и их общим идеалам. По традиции, был назначен

банкет, который состоялся 23 марта в «штабе» символистов - кафе «Вольтер» на площади

Одеон в Латинском квартале. Пришли и верные друзья Гогена Поль Серюзье и Даниель де

Монфред, хотя их никак нельзя было назвать правоверными символистами. Самыми

знаменитыми среди сорока участников банкета были Одилон Редон и Стефан Малларме.

Зато бросалось в глаза отсутствие двух Эмилей - Бернара и Шуффенекера. Что до Мейера

де Хаана, то никто из присутствовавших не посчитал нужным записать, участвовал он или

нет. Известно только, что к этому времени он окончательно потерял надежду выжать

деньги на дорогу из своих прижимистых родственников. А так как Гоген отказался от

мысли навсегда покинуть страну, то без особых сожалений смирился с необходимостью

ехать одному.

Как того требует французская традиция, великолепное меню званого обеда было

сохранено для потомства32. Вот этот важнейший документ.

Potages Saint-Germain. Tapioca

Hors-d’oeuvre Beurre. Olives. Saucisson

*

Filet de barbue sauce dieppoise

*

Salmais de faisan aux champignons

Gigot d’agneau roti Flageolets maitre d’hotel

*

Fromage Brie

*

Corbeille de fruits Petite fours glaces

*

Vin Beaujolais

Речей было не меньше, чем блюд, и все они дословно записаны33. Первым, само собой, взял слово председатель, Стефан Малларме. Его спич отличался ясностью и краткостью:

«Давайте без обиняков выпьем и пожелаем Полю Гогену благополучно вернуться

обратно, а одновременно выразим наше восхищение тем, как самоотверженно он в

расцвете сил ищет обновления в дальних странах и глубинах собственной души».

Точка. Все чокнулись.

Следующим оратором был ныне забытый поэт Эдуард Дюбю. Он провозгласил

заслуженный тост в честь критиков и журналистов, которые так отлично подготовили

успех аукциона. Затем Шарль Морис горячо и с большой выдумкой описал в стихах, какое

райское блаженство ожидает Гогена в конце его долгого путешествия. Лирическая

словопись Мориса, явно вдохновленная Гогеном, изображала таитян, как «живые

скульптуры первобытной поры человечества», «одетые только в солнечные лучи».,

исполненные «сладостного вожделения» и «с неизменной улыбкой» расхаживающие

«среди цветов».

Понятно, за этими восторженными строфами последовали еще тосты,

провозглашенные другим поэтом-символистом в честь таитянского рая и нового

солнцепоклонника и за здоровье всех предыдущих ораторов. Следующим, пятым оратором

был самый младший из присутствующих, Жюльен Ле-клерк, который претендовал на

звание поэта не столько тощим сборничком «Strophe d’Amant», сколько своей

внешностью: худая фигура, бледное лицо, взъерошенные волосы. Ему явно было трудно

соперничать с братьями-символистами; это видно по тому, какими избитыми фразами он

приветствовал почетного гостя.

«Мой дорогой Гоген!

Узнать вас значит не только восхищаться большим художником, но и глубоко ценить в

вас человека, а как же радостно восхищаться тем, кого любишь! Все три года, что вы

будете отсутствовать, ваши друзья часто будут вспоминать своего отсутствующего друга.

За эти три года многое произойдет, дорогой Гоген. Те из нас, кто еще очень молод, - я один

из них - достигнут зрелости к вашему возвращению, а те, что постарше, уже пожнут

заслуженные плоды своего труда. А так как будущее, заря которого уже занялась,

приблизится к нам, мы все гораздо более веско сможем воздать дань вашим прекрасным

произведениям».

Единственное интересное в этой речи, - слова, из которых явствует, что теперь Гоген

считал три года необходимым сроком, чтобы завершить свою миссию на Таити.

Дальше опять было художественное чтение, все услышали только что сделанный

Малларме перевод «Ворона» Эдгара Аллана По; затем были еще тосты, и наконец пришла

очередь Гогена выразить свою благодарность. Как и следовало ожидать, после стольких

речей и тостов он говорил с трудом и, запинаясь, заверил присутствующих, что всех их

любит и очень тронут. «Поэтому я не могу говорить долго и красиво. Некоторые из нас

уже создали шедевры, которые завоевали большую известность. Я пью за них и за

будущие работы».

Речи на этом кончились, но возлияния продолжались. «Уже рассвело, когда участники

наконец разошлись», - сообщает «Меркюр де Франс».

Первым преимуществом официальной миссии Гогена было то, что он получал

тридцать процентов скидки на всех принадлежащих государству судах. Это определило и

его маршрут. В то время из Франции на Таити можно было попасть четырьмя путями34.

Первый, который с некоторой натяжкой называли единственным «прямым сообщением»,

был самым долгим. По этому маршруту ходили дряхлые парусники. Три-четыре раза в год

они отчаливали из Бордо с грузом вин, коньяка, консервов, сыра и готового платья и, если