Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

хороший день за десять миль можно отчетливо различить головокружительные обрывы и

темные глубокие расщелины, прорезанные за много миллионов лет разрушительным

действием воды и ветра. Дикий, угрюмый вид и пепельно-серые с переходом в

металлическую синь краски издали придают Таити сходство с лунным кратером; наверно,

поэтому восхищенные путешественники, описывая свое первое впечатление, столь охотно

употребляли прилагательные «сверхъестественная» и «неземная» красота. Но когда

подходишь ближе, краски исподволь меняются, ведь горы на самом деле вовсе не голые,

они покрыты пышным ковром ярко-зеленого папоротника в рост человека.

Не получил Гоген представления и о Папеэте, хотя «Вир» был в нескольких стах

метрах от берега, когда на борт поднялся лоцман. Дело в том, что город закрывала

сплошная стена усыпанных красными цветами брахихитонов. Она тянулась вдоль всей

двухкилометровой излучины залива и только две-три шхуны да несколько аутригеров

говорили, что тут есть люди. Лишь после того как «Вир» бросил якорь и пассажиров

свезли на поросший травой берег, Гоген смог оценить, в какой мере его умозрительное

представление отвечало действительности.

Он мгновенно убедился, что мечта и явь не совпадают. Если вспомнить, с каким

жадным ожиданием он ехал, для него, наверно, было настоящим ударом вместо красивого

селения с живописными хижинами увидеть шеренги лавок и кабаков, безобразные,

неоштукатуренные кирпичные дома и еще более безобразные деревянные постройки,

крытые железом. Конечно, если бы Гоген прибыл сюда вместе с Лоти, то есть лет двадцать

назад, он застал бы более приглядное зрелище. Но после того как в 1884 году половину

города уничтожил пожар, был принят закон, запрещающий строить дома из бамбука,

пальмовых листьев и прочих легко воспламеняющихся материалов. Однако еще больше

Гогена обескуражило, что полинезийцы ничуть не походили на голых Ев и диких

Геркулесов, ради встречи с которыми, мечтая писать их и разделить с ними райскую

жизнь, он обогнул половину земного шара. О фигурах женщин вообще нельзя было

судить, ибо все скрывали длинные, широкие платья-мешки - такую моду ввели

миссионеры. Чуть ли не еще более нелепо выглядело пристойное одеяние мужчин: что-то

вроде юбочек из цветастого набивного ситца, белые рубахи на выпуск и желтые

соломенные шляпы того самого фасона, который Морис Шевалье позже прославил на весь

мир. Если говорить о внешних признаках, таитяне лишь в одном решительно

противостояли цивилизации: почти все они ходили босиком.

Впрочем, и Гоген был одет совсем не так, как европейцы, которых привыкли видеть

таитяне, - ни мундира, ни белого полотняного костюма, ни черного сюртука, ни даже

тропического шлема. Глядя на его женственно элегантную прическу и шляпу, они приняли

Гогена за европейского маху. Так называли здесь гомосексуалистов-трансвеститов,

которых на Таити было довольно много и которых осуждали одни миссионеры. Можно

даже сказать, что маху пользовались уважением и популярностью не только как

сексуальные партнеры, но и как домашние работницы, умеющие отлично стряпать,

стирать и шить.

По случаю раннего часа никто в городе не видел, как подходил «Вир», поэтому на

пристани не оказалось никого из представителей местной власти. Отелей в Папеэте в 1891

году не было. И Гоген стоял совершенно растерянный в окружении хихикающих

островитян. Наконец прибежал запыхавшийся лейтенант, чтобы приветствовать самого

знатного пассажира, а именно капитана Сватона, присланного на Таити на должность

командира местного гарнизона. Так как Гоген прибыл в обществе Сватона, молодой

лейтенант Жено учтиво пригласил его к себе; дом Жено стоял всего в нескольких стах

метрах от пристани. Таитяне пошли за ними и столпились у калитки, продолжая пялиться

на европейского маху, так что лейтенанту пришлось прогнать их40.

Самым высокопоставленным лицом на острове считался король Помаре V. Но Гоген

несомненно знал (а если не знал, то его просветил лейтенант Жено), что настоящим и

почти единоличным правителем был французский губернатор. И как только открылась

губернаторская канцелярия, он пошел туда, чтобы предъявить свое рекомендательное

письмо и постараться получше использовать его. Он увидел небольшого роста мужчину

лет пятидесяти, с бакенбардами, очень смуглого, но с чисто европейскими чертами лица,

так что не родись Этьен-Теодор-Мондезир Лакаскад на негритянском острове Гваделупа,

даже его врагам не пришло бы в голову называть его мулатом (илл. 21). К несчастью для

губернатора, он нажил себе много врагов, а манеры его производили смешное

впечатление. Беспристрастный свидетель, американский историк Генри Адаме, пишет о

нем: «Он был очень любезен, засыпал нас кучей приглашений, которых мы не могли

принять, выпаливал фразы, полные какой-то японской смеси подобострастия,

покровитель-ственности и подозрительности»41. Кстати, Генри Адаме, который попал на

Таити, совершая на досуге кругосветное путешествие, покинул Папеэте всего за четыре

дня до прибытия Гогена. С ним вместе путешествовал его лучший друг, художник Джон

Лафарж, которого не без основания называли «американским Пюви де Шаванном».

Поль Гоген тоже восхищался Пюви де Шаванном; он, наверно, и с Генри Адамсом

нашел бы общий язык, так как оба были не в ладах с цивилизацией и всегда мечтали о

более гармоничной жизни.

Как Генри Адаме, так и Джон Лафарж отличались наблюдательностью и хорошо

владели пером; между прочим, в их письмах и книгах можно найти чрезвычайно

интересный рассказ о Роберте Луисе Стивенсоне, с которым они повстречались на Самоа.

Задержись они на Таити чуть дольше или попади они туда чуть позже, мы, наверно,

располагали бы тем, чего нам теперь так недостает: глубоким психологическим портретом

Гогена и квалифицированным отчетом о его творческих взглядах и работе в первое время

пребывания на острове.

Возвращаясь к губернатору Лакаскаду, следует сказать, что при всей своей нелепой

манерности он был знающим и энергичным человеком. Он начал свою карьеру врачом,

потом много лет занимал пост директора банка, был избран в палату депутатов Франции и,