Метафизика пата - Федор Гиренок

Чтобы стереть речь, нужно скосить глаза. Вот ты скосил их и увидел стол, который стоит у окна. И это стояние – не продукт речи-письма. Оно вне линейной перспективы. Неречевое чувство страдает косоглазием наивности. Отсутствием трансцендентной перспективы.

4.8. Катарсис гражданской войны

Всюду речь. Даже в письме. Ведь письмо – это редуцированный голос. Письменная речь. Речевое чувство вытесняет неречевое. Вторичное замещает первичное. И первичное теперь производится как удвоенное вторичное. Все производ-но.

Появляется нулевое письмо как абсолютная исписанность Мира. Всё – слово. Везде слова. Что дает выход бессловесному? Искусство. Или жизнь. А она примитивна. То есть искусство – это и есть немая речь жизни.

Невербальное слово наивности. Вот стоит человек. Он печален. Но его печаль речевая. А этот радуется. Но его радость деланная. Вторичная. А вторичное блокирует изначальное чувство радости. Не дает ему выхода. И в наших душах появляется что-то страшное. Первобытное. Как граната в боку. Ты повернулся, а она взорвалась. И нужно эту душу освободить от гранаты. Разрядить. Аристотель думал, что лучше всего она разряжается в театре. На представлении того, как брат убивает брата. Жена – мужа. Они там убивают, а ты здесь очищаешься. Становишься благороднее. И это хорошо пока есть реальность. И пока она отличается от представления. Но реальность исчезла. И эстетически стал наиболее совершенен (катарсис гражданской войны.

4.9. Кандинский – это Ленин

Для того чтобы оживить неречевое чувство первобыта, нужно убить другого. Скосить глаза. Стать примитивом. Или отказаться от предметности. Мне говорят, откажись.

А я сопротивляюсь. Нет. Не отказываюсь. Я хочу быть поближе к поверхности слова.

Подальше от глубины чувства. Вот Кандинский. Он отказался от предметности. А вот Ленин. Он тоже отказался от предметности. Убил другого. В политике. Кандинский – это Ленин в живописи. Но Флоренский Ленина не любил. А Кандинского любил. И они стали друзьями. За что он его полюбил? За разрушение речевых содержаний живописи.

Кандинакий корчился и мычал. А из его мычания складывалась «Композиция № 4». Что на ней изображено? Ничего. А что на иконе? Тоже ничего. Икона – это «Композиция № 4», то есть патовое письмо. Дело не в изображении, а в том, куда оно тебя приводит. К какому состоянию. Например, я люблю паштеты. Я их ем и получаю наслаждение. А кто-то любит Шнитке. А Шнитке – это Троцкий. В музыке. Его слушают и наслаждаются перманентной революцией звуков. И оба эти наслаждения неотличимы на поверхности немой речи жизни.

4.10. Искусство – не для брезгливых

Мастер возник не из нужды, а от нечего делать. Искусство – это разрыв в обычае.

В порядке восприятия. У всех кони как кони. Пегие или рыжие. А у Петрова-Водкина они красные. Если жизнь – это серые слоны, то подальше от этой жизни. Поближе к красоте муляжей.

Но красота надоедает, если ее много. И она повторяется. Искусство – удел левых в их погоне за новизной. Всё смеют поэты и мастера. Чтобы не повторяться. Не может лошадь скакать на двух ногах. Поскачет. Не растут змеи на голове. Вырастут.

Искусство нарушает канон. Канон – это эстетика. А эстетика – это культура.

Способ котроля над искусством. Искусство и культура несовместимы.

Вот «Канон» Поликлета. В нем симметрия и соразмерность. Палец, Локоть. Рука. Но какая скука. Неужели это греки называли красотой? Греки мастера мимезиса. У них искусство – социально допустимый навык обезьянничания. Дискурс передразнивания.

А вот Шемякин. Он не шут. Он модернист. В его «Петре» дисгармония и несоразмерность. Как уродливо. Но тоже скука.

У Пифагора быди ученики. Балбесы. Они много ели и много страдали. Пифагор им советовал очищать желудки. Поел – очистил. Сходил на вернисаж – сплюнул. Сел к телевизору -· срыгнул. Очистился. Кто из нас воспитан? Греки думали, что те, кто упражнялся в хороводах. Кто чувствовал ритм. Кто хорошо пляшет и поет. Они ошиблись. Воспитан тот, кого тошнит..,.. · Хороводы, выражающие порок, прекраснее хороводов, выражающих добродетель,· Эстетика как фиговый листок. Ею прикрывают чувство неловкости. Стыда. Вот прикрыли срам и нет стыда. Вытерли задний план сознания и руки развязаны. И нет неловкости. И ты артист. Художник. Викткж с Моисеевым. Ничто тебя не сдерживает в твоей развязности.

Артист – это стыдно. Это нагрузка на обоняние. При слове художник зажимают нос.

Отводят глаза. Отворачиваются. Искусство – не для брезгливых. И это хорошо. А вот художник. У него есть время. Где он его взял? У ка!менотеса. Искусство – это воровство. Зачем же убивать время, если оно не твое? А они его убивают. И это подло. Это эстетика. Эстетика – последнее дело человека. То есть вот у тебя есть время и ты не знаешь, куда его деть. Занятное это дело – убивать время. ' X

4.11. Онтология эстетического безумия

Гнусно. Смотрю в окно. Там, за окном, природа. И красота. Я не знаю, что такое красота. И все-таки я ее вижу.

А вижу я ее потому, что есть окно. Рамки. То есть рамкн – это символ смерти.

Обрамление мертвого. Вот кто-то умер и его в рамжи. И есть окно. И я вижу. Окно – это щель, трещина в цельности моего существования.

И вот теперь, когда я надтреснут, в меня может попасть всё, что угодно. Например, красота. Она, как вор, проникает тайно. Без моего согласия. Через трещину. Или уродство. Оно ходит теми же тропами, что и красота. А потом с нами что-то происходит. Что со мной? А я не знаю. Во мне кто-то был. Был и ушел, а следы остались. И они дают о себе знать. Но я за них не отвечаю. Уродство и красота неотличимы. А я невменяем. И это онтология эстетического безумия, то есть онтология того, что живет во мне не по законам моего чувства, а по законам эстезиса. Ка›кого-то другого целого.

Эстетика – это техника расширения трещины в поверхности надтреснутого.- А это всегда больно. То есть эстетика – публично оправданная форма садомазохизма.

Художник – это садист.

4.12. Преступление эстетики

Если красота там, за окном, то нельзя ли ее поселить здесь, рядом со мной. Вот собака. Она тоже была там. Теперь она здесь. Красота, как собака, виляет хвостом.

Ее можно приручить. Приручили, и вот она у меня дома. Вот альбом. А вот кассеты.

А это лубок. Целующиеся голубки. Где же добро?

Там, за окном, в природе его нет. Красота есть, а добра нет. А я думал, что они неразлучны. Вот тебе и калокагатия. Каин, где брат твой Авель? Но разве красота пастух брату своему? На красоте лежит печать Каина, изначальный знак убийцы. Она убила добро. Ее убьет эстетика. Везде дизайн. Всюду следы преступления.

4.13. Эстетика публичного

Конечно, я умру. Но дело не в этом. Я хотел бы умереть красиво, то есть на глазах у публики. В момент исполнения поступка, которым исключается моя жизнь.

Вот дом. Он горит, а она в горящую избу. Может быть, ей туда и не надо. Может быть, там спасать уже некого. А она все идет и идет. А избы горят и горят. А кони все скачут и скачут. И это представление более захватывающее, чем бои гладиаторов. Или «Три сестры». Ты на прямой. На кончике взгляда публики.

Люди смотрят. И в их взгляде, вернее, в том месте, о Которое он упирается, не может не возникнуть что-то прекрасное. А оно возникает не для того, чтобы и не почему-либо, а без рассудка. На миру и смерть красна. Вот это героическое начало эстетики развито у русских.

Эстезис выполняется взглядом мзвне. А взгляд этот встроен в трансцендентную перспективу культуры. Вот греки. У них не было понятия стыда. И они публично любили. И с ними был Эрос, то есть у них эстезис изначально связан с Эросом, а не с миром. А у нас с миром. «Тише, люди смот-рут». Этой фразой был, убит эротический исток эстезиса русских. Для того чтобы взгляд извне вглядывался непрерывно, нужен Эрос. Или жест жестокости. И не нужна мораль. На непрерывности Эроса сознания основана эстетика Европы. На непрерывности жеста жестокости основано эстетическое бесчувствие русских.

4.14. Вкус – это нюх

Вот собака. У нее нюх. Она принюхивается. А вот человек. У него вкус. Он вкушает.

Вкус приходит во время еды. И нет ему меры у сытого.

Есть люди с высоким вкусом. И есть с низким. С высоким вкусам живут в мире прекрасного. В симулятивном пространстве культуры. С низким – в мире низкого. В повседневности быта. Симуляция основана на непрерывности сознания.

Повседневность – на непрерывности дословного. И еще есть воспитание вкуса.

Желание сделать грубое тонким. А глубокое – высоким. Например, «Болеро» Равеля.

Я его слушаю в желтых носках. Без галстука. А на выставку Глазунова – в красных.

И с галстуком. И это вкус.

Воспитание вкуса существует на теле желания. Все имеет тело. Ни у кого нет души.