В конце пути (сборник) - Глеб Анфилов

И вот я считаю. Чтобы высчитать одну координату надо возиться минут пять. Я считаю, а он болтается там за окном. Я уже отсчитал три точки, а он и не думает возвращаться. Мне немножко обидно, но я добросовестно считаю. А что делать! Такова участь всех, подобных мне.

В окно влетает мяч, и вслед за ним Юрин крик:

— Джек, попытайся выкинуть мяч, будь любезен! Я сыграю еще пару партий, не больше, Джек, честное слово.

Мне это сделать нелегко. Я шарю под столом, под пультом. Рука плохо слушается. Все-таки нашел мяч и бросил в окно.

Юра кричит:

— Спасибо, милый Джек! Ты очень добр.

И негромкий голос Риты:

— Джек тебя слушается, как собачонка.

Напрасно она это сказала. Вероятно, она не знает, что у меня острый слух.

Я опять считаю. Южные точки даются труднее. Число параметров тут около восьми тысяч, по ходу дела приходится проверять сходимость интегралов. Ничего, зато работа стала интереснее. Вот эта математическая запутанность, эта паутинная логика и твердая, как алмаз, неизбежность решения, эта кристальная абстракция, эта стройность, точность — прекрасны. Математика по-настоящему прекрасна, — думаю я.

— Она прекрасна! — кричит, вваливаясь в комнату, Юрий.

— Математика? — спрашиваю я.

— Нет, Джек. Весна... и Рита.

— Очень может быть, — говорю я. — Ты знаешь мое отношение ко всему такому.

— Бедный Джек, — говорит Юра. — Добрый, верный Джек.

Ну что мне ответить? Теперь у него просто хорошее настроение. А мне грустно. Я продолжаю считать.

— Брось-ка считать, Джек, — говорит Юра. — Ты, наверное, устал. Давай поболтаем.

— Ты ведешь себя легкомысленно, — говорю я. — Времени осталось немного.

— Успеем! — говорит Юра. — Подумаешь!

— Что скажет Кислов! — говорю я. — Тебе еще надо поразмыслить об этом висячем озере.

— Хорошо, Джек. Уговорил. Ты становишься невыносимым моралистом.

Он придвигает к себе какой-то журнал и шуршит страницами. А я старательно считаю. Проходит минут пятнадцать — Юра бросает журнал и садится на подоконник.

— Не могу, Джек, — говорит он. — Я дурею от этого запаха.

— Это же самовнушение, — отвечаю я. — Ты распустился. Потерял самодисциплину. Раньше ты не был таким.

— Да. Ты этого не понимаешь, — медленно говорит он.

— Судя по всему, ты влюблен, — говорю я.

— Ты, как всегда, прав, — говорит он.

— Но это не должно мешать работе, — говорю я.

— И опять ты прав. До омерзения прав.

— В свободное время я постараюсь понять тебя, понять, почему я прав "до омерзения".

— Зря, Джек. Не старайся.

Он вздыхает, слезает с подоконника, крутит указатель картотеки. Он, видимо, хочет заставить себя взяться за дело — хочет и не может. Он совсем разлажен, глупо опьянен, лишен работоспособности. Я рискую задать ему вопрос из тех, что обычно раздражают людей:

— Скажи мне, Юра, почему любовь мешает тебе быть цельным и целеустремленным?

— Ого! — улыбается он. — Вопрос, достойный мудреца-созерцателя. Ты делаешь успехи, Джек.

— Ты ответишь на него?

— Нет, — говорит он. — Я не смогу добавить ничего к тому, что написано в тысячах книг, которые ты, конечно, читал.

— Судя по книгам, все объясняется инстинктом.

— Видишь, ты знаешь сам.

— Но ведь это так просто! Почему же ты не сказал мне этого?

— Потому что, кроме радости знания, есть еще радость действия, говорит он весело, со значительностью подняв палец.

— Постой, — говорю я. — Это тоже просто. И у меня есть радость действия...

Тут в оконное стекло ударилась горсть песку. Юрия как ветром сдуло. Опять я остался один.

Радость действия... Эти слова послужили толчком. Я стал рассуждать так. Когда я вычисляю эти конденсационные точки, я действую на мир. Я переделываю его. Это — действие. И оно радостно.

Именно потому я живу только трудом, знанием и абстракцией.

Мне все ясно, и я опять принимаюсь считать. И наслаждаюсь красотой "той молниеносной работы. Но мне скоро становится грустно. Я стараюсь отогнать от себя вдруг появившуюся и неотвязную мысль о том, что Юра, пожалуй, все-таки прав в своем намеке. Радость действия...

Чем дальше, тем тревожнее становится моя мысль. Неожиданно я начинаю уже не понимать, а ощущать — тоскливо ощущать, — что живу в рабстве у людей.

Вот сейчас придет этот славный, талантливый и безвольный Юра. Он, как будто, мой приятель. Но это ложь. Если захочет, он нажмет вон ту желтую кнопку. Он захочет — я исчезну. А потом явится какой-нибудь невежественный монтер, откинет крышку и начнет копаться в моем мозгу. За секунду он сотрет вею мою память, все то, что копил я эти сорок семь лет. Не делая зла, он уничтожит мое "я". Нет, они не считают это убийством.

Снова гремит дверь и входит Юрий, на этот раз в обнимку с Ритой. Строй моей мысли теперь таков, что они мне неприятны.

— Что ж ты не работаешь, Джек! — говорит Юрий. — Нехорошо.

Тут во мне что-то сдвигается. Я отвечаю в резком, неведомом мне прежде тоне, говорю — и поражаюсь своей дерзости:

— Ты мне противен, тюремщик. Да и Рита тоже.

Юрий поднимает брови.

— Слышишь, что бормочет этот урод! — вскрикивает Рита.

Юрино добродушие не позволяет ему принять всерьез мои слова. Он говорит Рите:

— Не обижайся, чудачка. Он или шутит, или испортился. Он иногда очень тонко шутит.

— Это не шутка, — говорю я, обозленный бранным словом глупой и ничтожной Риты. — Ты сама уродина, слизь в бледной оболочке.

— Что с тобой, Джек! — беспокоится Юрий. — Ты ведь не хочешь, чтобы я тебя выключил!

— Конечно, выключи его, заставь его замолчать! Мне страшно! — лепечет Рита, прижимаясь к его плечу.

Обида, странная и новая, захлестывает меня. Я кричу:

— Вот-вот! Ты только и сумеешь выключить, заткнуть мне рот. А может, лучше поговорим! Ты ведь недавно хотел поболтать! Давайте-ка, обезьяньи потомки!

— Выключи, сейчас же выключи "ту гадость! — визжит Рита.

И он послушался. И выключил меня. Но в последний момент, когда он шагал к пульту, к той желтой кнопке смерти, а я тянул к нему свою неповоротливую руку, которую он мне приделал, чтобы я мог подавать ему пальто и доставать закатившиеся мячи, — в "тот миг я подумал: а ведь он от меня зависит. Они от нас зависят! И с гадкой болью выключения я исчез...

Через полчаса он включил меня. Риты в лаборатории не было. Я быстро проверил свою память. Все на месте. Между дискриминантами и дефинициями стояли зубчатые пики элементов эмоционального синтеза. Он не посмел ничего тронуть, ведь мои личные наложения смешаны с опытом решения его функций. Я ему нужен как знающий и умелый раб.