Какая музыка была! - Александр Межиров

Птаха

В Крыму, на полустанке, были щекиПодкрашены чуть грубо. И лицоЧуть бледное. Надменный и высокийВзгляд. И на пальце бедное кольцо.

След мятежа в отсутствующем взгляде,Не уследишь за ним, как ни следи,Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,И смутное пространство – впереди,И годы перехо́дные, страстны́е.Не склеилась беседа. ВозрастныеНастороженность, отчужденье, страх,Весь бесконечный перечень явлений,Когда, равнό ничтожество и гений,Блуждает человек в полупотьмах.

В каких она перебывала безднахПротивоборства, длящегося в ней,Боренья двух истоков несовместных,Различных оснований и корней.

Но я не сомневался, что в итогеПреджизненных метаний и обид,Еще в начале жизни и дорогиВ ней доброе начало победит.

Была жара. И воздух раскаленныйВ захламленном салоне «Жигулей»,Татарским солнцем выжженные склоныГор невысоких и нагих полей.

И дней наедине прошло немало,На берегу, то вместе, то поврозь.В ней все насторожилось и молчало,Буек волной бессмысленно качало,И пианино старое бренчало,И ничего еще не началось.

Казалось – далеко, а вышло – близко,Так близко, что и года не прошло.Вослед за Вашингтоном, Сан-ФранцискоЛегло под серебристое крыло.

И, через Рино, вниз, туда, где Тахо,Еще не оперенная, спорхнутьПо воле рока, умудрилась птаха,Случайно повторив мой давний путь.

И, совершеннолетняя едва лишь,Ночами душу старую моюРазлукой неожиданно печалишьВ России, у дороги на краю.

И вот подарок с Тахо – сразу двеРубахи – первый заработок птахи,И ночью, в лихорадящей Москве,Разглядываю их в тоске и страхе.

Одна рубаха – светло-голубая,Другая – не умею рассказать,И варварской фантазии под статьЛеонтьева и Зайцева – любая.

Мы вместе с ней по улице ночнойКогда-то шли, где лишь один слепойФонарь над ней качался, надо мной.Мы вместе с ней гуляли редко-редко,Когда все дети спать должны давно,Как вдруг она сказала (малолетка):– Смотри-ка, Саша! Видишь?! Не темно!Какая люминация! – сказала:Четыре года было ей без мала…А через десять с лишком лет ееЗа океан смела волна больная,Была таможня пьяная, блатнаяИ что-то вроде визы. Вот и все.И больше ничего. И путь неблизкийНа взлетной начинался полосе.Что знала птаха? Лишь язык английский,Но там язык английский знают все.

Что было с ней потом? Сиял потомБлагопристойный, знойный Вашингтон.Мои полузнакомые приятелиВсе, что имели, не жалея тратили,Транжирили впопад и невпопад,Чтоб сгладить ей хоть как-то перепадВо времени и месте. С интересомК ней отнеслись. Их голос на волнеКороткой, финансируем Конгрессом,И по ночам невнятно слышен мне.Зато родной и близкий на звонокОтветил, что принять ее не сможет,И даже добрым словом не помог:– Тебе – в борьбе – ВКПБе поможет.– В борьбе?! – В борьбе. – За что?!!               – За выживанье,За мани-мани. Ты не в Теплом Стане.

Ей не помог никто. Она самаПри помощи усердья и умаИ милого акцента в шоп курортный,Полупустой, просторный первосортный,Устроилась, мечтая об одном,Чтоб мама, как во времени ином,Присев на край постели, перед сном,Ей руку хоть немножко подержала,А может быть, и рядом полежалаХотя бы три минуты или пять,Ну а потом спокойно можно спать.Есть кукла у нее – коал сонливый,А перспектива… нету перспективы,Надежды даже самой малой нет,И по ночам, дневной завесив свет,Все пишет, пишет, пишет птаха деду:«Ты, Саша, не болей, а в октябреВ столицу нашей родины к тебеЯ, Саша, обязательно приеду».

Я не хочу, чтобы она вернулась,Чтоб в этот смрад кромешный окунулась,Чтоб в эту милосердную странуПопала на гражданскую войну.

1989

«Днем уснул и не знал, засыпая…»

To Dorothy and Al Souza

Днем уснул и не знал, засыпая,Что во сне от разлуки с тобойБуду плакать, родная.

Ты живешь над озерной водойВ синей области горной,А внизу городок-недалек,Беззаботный, игорный,Как ночной мотылек.

Невысокие горы над ним и сосна строевая,И на синий похоже Урал,Где когда-то от раны солдат умирал,Да не умер солдат, умирая.Там уральское озеро есть – Кисигач,Сосны мачтовые, строевые(Только ты, ради Бога, не плачь).Там увидел я Та́хо[5] впервые,Там уральский от раны меня излечил военврач.

Та́хо родственно чем-то синеющему Кисига́чу.Днем уснул и не знал, что заплачуОт разлуки с тобой. Только ты, ради Бога, не плачь.

Город Ри́но вверху и отель «Казино»,Где играют в слегка измененное двадцать одно,Где всю ночь простоял в беззаботной, веселой толпе,Напряженно следя, как сдает китаянка-крупье,Наблюдая красивую сдачу,Но она не понравилась мне все равно,А играть наудачу,Наудачу уже не играю давно —И учебы твоей не решился решить незадачу.

Перед этим мешок деревянных рублей без трудаОтнял в стос у бакинского полупрофессионала,Всех оттенков простого, казалось бы, стоса тогдаОн еще не освоил, профессионалом без малаБыл бакинец. Но дело не в этом, а в том,Что настаивал он две недели на том,Чтобы доллары снял я со счета (которого нету),Чтоб на доллары мы перешли, соскочили с рублей.Он твердил: «Поезжай на Кутузовский, дед,               не жалейКонвертированную монету», —Но играть генерации нашей всего тяжелейНа такие монеты-валюты, —Страх мешает, вколоченный, лютый,Впрочем, дело не в этом, а в том,Что поэтому в шопе каком-то пустомЗа конторкой сидишь, а не в Рино, в Университете,В далеко не бесплатной его тишине.Страх, как сифилис мозга, разыгрывать доллары мнеВ те московские дни помешал точно так же,               как в этиНа границе Невады озерной, лесной,Где толпа в казино гомонит не смолкая.

Днем уснул и не знал, засыпая,Что во сне от разлуки с тобойБуду плакать, родная.

«Нью-Йорка постепенное стиханье…»

Нью-Йорка постепенное стиханье.Величественное стеканье тьмы.Все это так. Но мы… но кто же мы?

Пыль на ветру и плесень на стакане.

«Воспоминаньями не мучай…»

Лёле

Воспоминаньями не мучайСебя на чуждой стороне,Которой, по моей вине,Тебя обрек несчастный случай.

Прими мою неправоту —Не верь людскому пересуду, —Тогда в раю или в аду(Мне все равно) я счастлив буду.

«Ты неспокойно спишь и чьи-то имена…»

Ты неспокойно спишь и чьи-то именаС надрывом повторяешь, и меняПо имени зовешь. Ты нездорова.И родина твоя опять больна,И обе вы без дома и без крова.

Но кровь сильней, чем кров,                                           и матери твоейНавек подаренаСухая тень кладбищенских ветвей,Сосна Самарина.

В закрытом небе снег почти стоит,И неподвижно самолет летитК скудельнице, где твой отец лежитВ лыткаринском холодном глиноземе,В своем последнем доме,Под спудом самородных, мелких плит.

«Что же все-таки потом?..»

Что же все-таки потом?Может, сызнова потоп…Орегонский ливень длинный,Дождь Юджинский обложной,Ворон, голубь, лист маслины,На плоту безгрешный Ной.

Может, Лотова женаСкоро вновь по вышней волеБудет преображенаВ столп, изваянный из соли.. . . . . . . . . . . . . .Кто кого опередитБунт российский или спид…

Толпа

Я, конечно, ничто,                           производное скуки и лени,Но величье мое                        в грандиозности той клеветы,Тех нападок неслыханных и обвинений,Эшафот из которых воздвигла на площади ты.

Все величье мое                        только в том,                                           что, меня обличая,Долго тешилась ты небывалой напраслиной                                             и клеветой, —И мое же ничтожество в том, что, тебе отвечая,Плоть от плоти твоей,               я вступал в пререканье с тобой.

«Может родина сына обидеть…»

Может родина сына обидеть,Или даже камнями побить,Можно родину возненавидеть.Невозможно ее разлюбить.

Издалека

По Леонтьеву – возраст империй,А по утренним сводкам – потери,А потерю попробуй, верни.

Часть проезжая скована льдом.И в Лебяжьем проулке седомДом доходный, Миха́лковский дом,Повидал всевозможные видыИ стоит, опираясь с трудомНа старинные кариатиды.

Тьма кромешная. Грохот и вой.И накрыто волной штормовойПобережье Флори́ды.

«Потомки праха, чада пыли…»