Мой адрес - Советский Союз! Книга четвертая (СИ) - Марченко Геннадий Борисович

М-да, вот тут мне стало совсем грустно. Влип, очкарик… Что вообще сынок прокурора Ставропольского края делал в Пятигорске? Но это уже вопрос десятый. Но я заставил себя взбодриться — рано вешать нос, Евгений Платонович, и на нашей улице перевернётся грузовик с пряниками. Кстати, жрать охота просто невыносимо. Интересно, хоть в СИЗО меня накормят завтраком? Я уже согласен на любую баланду, лишь бы было чем набить желудок, уже издававший характерные звуки.

Наконец машина, миновав двое ворот с металлическими створками, остановилась во дворе следственного изолятора. СИЗО Пятигорска — по названию собрат знаменитой Соликамской колонии — представлял собой комплекс из двух явно дореволюционной постройки корпусов, окружённых стеной с вившейся по её верху колючей проволокой. По углам стены стояли каменные башенки, что придавало ей сходство с крепостной. Моросящий дождь и лай собак добавляли ощущения безысходности, который не мог разбавить даже доносящийся откуда-то запах свежевыпеченного хлеба.

Здесь старлей сдал меня уже местным и попрощался со мной не без доли сочувствия в голосе. Процедура оформления отличалась от той, что случилась накануне в отделе РОВД, и затянулась подольше. Занимался этим толстый капитан, то и дело отиравший потеющую шею носовым платком. Принял у меня снова по описи личные вещи, внёс в личное дело паспортные данные, а когда шмонали — заставили даже трусы спустить, заглянув в задний проход. Затем у меня сняли отпечатки пальцев, после чего капитан скомандовал сержанту вести меня в каптёрку.

Коридоры СИЗО представляли собой настоящий лабиринт, через каждые 10–15 метров нам приходилось миновать зарешечённые двери. По пути я мысленно вспоминал истории о том, как урки встречают новеньких, что можно делать и говорить, и что нельзя. Говорить: «Вечер в хату» глупо, за окном ещё утро. Но ведь если захотят подловить — подловят, и не факт, что одними кулаками отобьёшься от целой кодлы, почти каждый в которой умеет работать заточкой, а если и отобьёшься — то ночью глаз не сомкнёшь, опасаясь, как бы во сне не прирезали или не придушили. А без сна человек долго не протянет, два, три дня максимум.

Каптёрщиком оказался осужденный, которого, видно, оставили в СИЗО обслугой. Я получил матрас, две простыни, вафельное полотенце, одеяло и подушку.

— Мыло, кружка, миска есть? — спросил каптёрщик.

— Откуда? — вздохнул я. — Если только с передачкой принесут, так моя жена и не знает, что я здесь.

— Ладно, держи.

Затем наш путь пролегал в душевую, в которой я оказался один. Горячей воды не было, но я и под холодной вымылся с удовольствием, смывая с себя грязь и вонь после пребывания в КПЗ. Вот только во что завернуть мыло? Ни мыльницы, ни даже полиэтиленового пакета. Не придумал ничего лучше, как завернуть в полотенце, которым вытирался. Потом в раковине простирну.

Дальше — подъём на второй этаж, и вот перед мной распахивается тяжёлая дверь камеры, в которой мне предстояло провести… Сколько? День, два или месяц?

— Принимайте пополнение.

Дверь за моей спиной захлопнулась, и на меня уставились десятка полтора пар любопытных глаз. Люди сидели и лежали на 2-ярусных шконках, под зарешечённым окошком за небольшим, привинченным к полу столиком сидели четверо и играли в карты, но тоже, естественно, обратили внимание на новенького. Под ноги полотенце мне никто пока не кидал, хотя я в случае чего знал, что нужно делать в таких случаях.

— Здорово правильным людям! Здорово и мужикам!

— Здорово, коль не шутишь, — отозвался от столика тип в тёмно-синей майке-алкоголичке, позволявшей разглядеть его татуировки.

Похоже, старший в камере. Не сказать, что старый, но слева и справа от скул к подбородку спускались две глубокие морщины, добавлявшие ему лет. В углу рта тлела оранжевым огоньком сигарета. Глубоко посаженные глаза смотрели оценивающе, прощупывая меня, словно рентгеном.

Я покосился на свёрток подмышкой.

— Куда рухлядь кинуть?

— Сам-то обзовись и расскажи, с какой бедой пришёл. А там уж решим, где тебе место, на шконке, а может, и под шконкой.

Раздался смех, я тоже за компанию улыбнулся.

— Лады, представлюсь. Евгений Покровский, студент из Свердловска, в Пятигорск с женой приехали отдыхать по путёвке. Если вкратце, то вчера после прогулки к месту дуэли Лермонтова зашли в кафе «Радуга», где случился конфликт с местными мажорами…

— С кем?

Блин, слово-то это ещё не вошло в обиход. Надо поменьше ошибаться на будущее, тем более в таких местах, где одно неверное слово может стоить жизни.

— Ну то есть с представителями золотой молодёжи. Один из них нелицеприятно отозвался о моей супруге, а на предложение извиниться попробовал заехать мне коленом между ног. В общем, он всё же извинился, но уже получив по физиономии, ну и его дружков пришлось немного утихомирить. А когда мы вернулись в санаторий, за мной прибыл милицейский наряд. Отвезли в РОВД, посидел с КПЗ, сводили на допрос. Следователь показал копии протоколов потерпевших и официантки, все в один голос утверждают, будто это я ни с того ни с сего, напивавшись, набросился на парней. Хотя мы для аперитива с женой выпили только по бокалу вина.

— И как же это тебя без решения суда в СИЗО определили? — недоверчиво поинтересовался татуированный.

— Видимо, очень уж настаивал папаша пострадавшего, которому я оплеуху отвесил. Ордер на мой арест выписал.

— Так его папаша…

— Главный прокурор Ставрополья, некто Колесниченко, — закончил я за Алтына.

В камере тут же поднялся гвалт. Смысл выражений подследственных, если убрать нецензурные выражения, сводился к тому, что мусора вконец оборзели.

— Ша, кончай базар! — утихомирил сокамерников старшой и посмотрел на меня. — Если не лепишь горбатого, то это натуральный ментовской беспредел. Да ещё и первохода в блатную хату загнали.

Он поскрёб щетину, затем снова смерил меня взглядом.

— Короче, я Алтын, смотрящий в «Белом лебеде». Шмотки можешь вон туда пока кинуть.

Моя шконка располагалась на втором ярусе, причём ближе к окну, нежели к параше, что радовало, так как из открытой форточки шёл какой-никакой приток свежего воздуха. Кто знает, сколько мне тут чалиться.

— А ты из свердловских блатных, может, кого-то знаешь? — спросил Алтын, пока я расстилал матрас.

— Прокурора знаю, — ответил я, и сам про себя подвился тому, что один Прокурор мне когда-то помог, а второй, наоборот, пытается меня засадить. — Но мы договорились, что для меня он Сан Саныч.

— Прокурор — вор на Урале известный, — поддакнул один из картёжников с большой залысиной, обрамлённой седым венчиком волос.

— Это точно, Гвоздь, вор он известный, — подтвердил Алтын. — А откуда ты его знаешь? Что за дела у вас с ним были?

— Дом мой хотели залётные обнести, так он помог решить проблему.

— Сам его нашёл?

— Мне его координаты до этого на всякий случай дал другой вор, Абрам, мы с ним в Крыму познакомились.

— Хм, Абрам тоже авторитетный вор, пересекались как-то на пересылке, — поглядел на меня Алтын.

— Кстати, он меня Артистом прозвал.

— Это за что?

— За то, что песни ему мои понравились.

— Что за песни?

— Ну, например, «У каких ворот» и «Золотые купола».

— Э, а я знаю эти песни, — вскинулся сидевший на нарах урка.

— И я слышал. И я, — наперебой загомонили обитатели камеры.

— Ша, — снова цыкнул Алтын. — Чего раскудахтались? Все слышали, я тоже слышал. Хочешь сказать, что ты их сочинил?

Я пожал плечами.

— Можете малявы отправить Прокурору и Абраму, спросить, слышали они эти песни до моего живого перед ними исполнения, когда-нибудь придут ответы. Я, кстати, целый альбом таких песен записал, называется «Здравствуй, мама…». А Сан Санычу первый экземпляр подарил, очень он был доволен.

— Я возвратился! Здравствуй, мама! Ну что ты, перестань при сыне причитать! — нещадно фальшивя, пропел тот, что сидел на нарах.

— Мотя, никшни, не пога́нь хорошую песню, — прикрикнул на него Алтын, выгнув шею, затем снова повернулся ко мне. — Артист, да ты если на зону угодишь — чего я тебе ни в коем случае не желаю — будешь там в шоколаде.