Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

Мы располагаемся за столиком. Напряженка между ТБ и Ноджем спала, перейдя в латентную фазу, когда жалобы и обиды накапливаются в базе данных, где аккуратно хранятся годами в ожидании подходящего случая. Когда-нибудь детонатор сработает. Ситуация не стабильна.

Колин и Нодж все еще скорбят о том, как плохо наши сыграли, а ТБ пристал ко мне с рассказом об открытии своего нового магазина, уже третьего. Я вежливо слушаю, при этом не переставая прокручивать в голове предстоящую речь.

У меня потрясающая новость. У меня ужасная новость. У меня новость, которая вас потрясет.

Тони чувствует, что мне неинтересно — а он этого не переносит — и отворачивается, чтобы сказать свое решающее слово по поводу нынешнего тренера «Рейнджерс». «КПР»[22] — единственная тема, по-прежнему нас объединяющая, по крайней мере, она вызывает живой интерес. Конечно, единственная не буквально. Просто я не уверен, что рассказы о наших сексуальных похождениях можно считать обсуждениями. Вероятно, можно. Как раз сейчас Тони начинает одну из своих загонных историй. Он утверждает, что способен загнать в постель любую женщину, и это действительно так. Я бывал соучастником таких загонов.

Конец рассказа он почти выкрикивает.

— И вот мы подходим к спальне, дверь закрыта. Остаются четыре ступеньки. Я считаю. Раз, два, три. Рука уже тянется к ширинке. Все уже на мази. И вдруг она останавливается. Я ничего не могу понять. Какого черта? Она поворачивается ко мне. Тут я вообще растерялся. Зачем она это делает? Мы уже у цели. Осталось совсем немного. А она останавливается и поворачивается. Какого черта! А потом она смотрит прямо мне в глаза и спрашивает, слышите, она спрашивает, как меня зовут.

Колин и Нодж покатываются. У Тони сквозь загар пробивается румянец, улыбка обнажает его белоснежные зубы.

— Как меня, черт побери, зовут? Кошмар. Я судорожно пытаюсь вспомнить. Мне нельзя ошибиться. Ведь цель так близка. Я напрягаю мозги. А вспомнить не могу. Никак не могу. В следующий раз придется запоминать имя.

Я не прислушиваюсь к тому, что он говорит, только время от времени слышу взрывы хохота. Я уже захмелел от пива. Теперь хохот стих. Наступила одна из тех неловких пауз, которые следуют за окончанием рассказа. Тони больше других не любит паузы, поэтому он достал из кармана колинской ветровки «Лоадед»[23] и начал его листать, задерживаясь на страницах с фотографиями обнаженных девиц.

Чтобы заполнить паузу, я спрашиваю Колина:

— Как твоя мама, Колин?

Его мать болеет вот уже тридцать пять лет. Я задаю этот вопрос из вежливости, хотя правильнее, наверное, было бы спросить: «Не умерла ли она еще?»

Колин морщится.

— Вообще-то, ничего хорошего. На этот раз дела действительно плохи. Нам прислали отчет из больницы. Я очень расстроился. Хотелось…

Тони, не слышавший нашего разговора, вдруг издает вопль и начинает размахивать журналом.

— Потрясающе! «Ее ядерные кнопки и как ими управлять». Это надо прочитать.

Он тихонько хихикает, и маленькие пузырьки бурлят у него в горле. Колин подавлен, даже слегка раздражен, но молчит. Тони обращается ко мне, а я не реагирую на его речь, потому что вижу, как искренне расстроен Колин и как он хочет закончить начатый разговор. Но остановить Тони невозможно. В любом случае серьезной атмосферы уже не вернуть. Тони взял инициативу в свои руки.

Тони любит трепаться о сексе не меньше, чем Колин — о футболе. Он строит из себя женоненавистника. Кого он только из себя не строит. Мне кажется, все мы разыгрываем какие-то роли и, увлекшись, уже не замечаем, что играем роль. Странная мысль. Притворяться и не замечать, что притворяешься. Хотя какая, в сущности, разница?

Значит, Тони и секс. Любимая тема. Но о чем-то надо говорить. Когда-то такой разговор был спонтанным, интересным, живым, наполненным остротами и шутками, радостным, просто оттого, что мы вместе. Он был хорошей джазовой импровизацией. Теперь же мы его вяло поддерживаем, не более.

Колин и Нодж свою беседу закончили. Нодж разглядывает через плечо Тони фотографию в журнале: крупный план женского лица, очевидно, изображающего оргазм. Приоткрытый рот, зажмуренные глаза, вытянутая шея.

Приносят еду, она занимает небольшое пространство в центре огромных белых фарфоровых тарелок. То, что нам подали, не похоже на обычную желто-коричневую кашицу, выглядит изысканно и вполне съедобно. Все меняется, даже индийские рестораны. Мы вооружаемся приборами и начинаем есть, не забывая о еще предстоящих блюдах. Колин негромко произносит:

— Такой странный вкус…

Тони поднимает взгляд от журнала и преспокойно перебивает Колина. Обращаясь ко всем, он спрашивает:

— Сколько раз, максимально, вам удавалось довести женщину до оргазма за одну ночь?

С усмешкой он откидывается на спинку стула и следит за нашей реакцией. Я вижу, как сидящий справа от меня Колин краснеет и опускает глаза на свой стакан с пивом. Он всегда заказывает «Хольстен-Пилс». Я как-то подсунул ему «Кроненбург», «Фостерс» и «Старопрамен», не называя сортов. Разницы он не почувствовал. Так что дело не во вкусовых отличиях. Просто, как я уже говорил, Колин не любит ничего менять.

Нодж кашляет, он не находит это забавным. Ему вопрос кажется проявлением неуважения — не к нему, а к женщинам. Нодж строит из себя феминиста, так же, как Тони, — женоненавистника. Думаю, им просто важно быть в контрах друг с другом. Только Колин остается самим собой, неудачником и пессимистом.

Наверное, Нодж — единственный таксист в Лондоне, читающий «Нью Стэйтсмен». Представляю, как его рассуждения о сексизме, расизме и долгах «третьего мира» обескураживают клиентов.

Сигарета уютно располагается в складках его рта.

— Это что, соревнование?

Нодж вынимает окурок изо рта и начинает тушить. Он придавливает его так, как будто вместо пепельницы перед ним голова Кевина Галлена.

Потом принимается за свои креветки. Их черед настал после того, как он поглотил почти половину колинской курицы, оттяпал приличный кусок «Духа Таба», съел три лепешки и пригоршню риса, который мы заказывали на четверых. Я тихонько напеваю футбольную песенку.

— Кто сожрал все пироги? Кто сожрал все пироги? Ты, жирдяй, ты, жирдяй, ты сожрал все пироги.

В ответ на вопрос Ноджа Тони лишь пожимает плечами, обтянутыми сшитым на заказ из дорогого темно-синего сукна пиджаком на четырех пуговицах.

Тони пытается изобразить невинность, получается не очень убедительно. Единственное, что ему не удается убедительно изобразить — это невинность. В его лице всегда присутствует плотоядность.

— Нет, мне просто интересно.

Нодж по-прежнему относится к этой затее с подозрением. Он всегда ко всему относится с подозрением, а Тони всегда всех подначивает. Он щурится, защищая глаза от дыма, который все еще клубится над его намокшим, но так и не затухшим окурком. Кожа у него загорелая, шея похожа на пожарный шланг на фоне серой рубашки, которую пора бы на тряпки порвать.

Тони и Нодж никогда не ладили друг с другом. Но, хотя я не в восторге от поставленного вопроса, мне нравится, как Тони забрасывает свои удочки. Именно это делает его забавным. А что бы от него осталось, если бы он перестал быть забавным?

Я уже придумываю, что наврать в ответ, когда вдруг Колин начинает говорить своим тихим, неуверенным голосом:

— Это за одну ночь или за один раз?

У Колина, как и у Ноджа, шея тоже красная, только не от загара. От смущения. Его кокетливая осведомленность необыкновенно мила. Я не уверен, что Колин вообще кого-либо довел до оргазма, не считая, конечно, его самого, в чем, подозреваю, он поднаторел. Едва подняв свой взгляд на Тони, он снова опускает глаза на стакан с «Хольстен-Пилс». Уже шестой за вечер, поэтому он вдруг так расхрабрился.

Очень громкая музыка. Причем это не индийская пташка, щебечущая под переливы двух ситар, а что-то очень тяжелое и мрачное; наверное, первый альбом «Портишед». Подозванный официант подходить не торопится.

— Можно сделать музыку потише?

Он пожимает плечами. Чуть погодя уровень громкости уменьшается приблизительно на одну десятую деления. Ближе к ночи, когда официантам станет совсем скучно и они начнут предвкушать момент расставания с назойливыми посетителями, громкость вернется на прежний уровень.

Конечно, Нодж прав. Это самое настоящее соревнование. У нас почти все превращается в соревнование. Колин всегда остается позади, причем очень уверенно. В этом он чемпион. Этого у него не отнять. Отчасти поэтому мы и держим его рядом.

Но слово «соревнование» мы стараемся не использовать. Таковы правила. У нас много правил. Мне было бы трудно все их сформулировать. Прежде всего потому, что их существование не признается. Все это как бы Игра. Одна из игр, вливающаяся в реку большой Игры.