Кавказский гамбит - Светлана Петрова

Каждый вечер подруги, возвращаясь с работы, тяжело поднимали на пятый Зинкин этаж грузные тела, привычно втискивались в узкое пространство между плитой и холодильником, где стоял кухонный стол, крепко выпивали и нехотя закусывали. Разговор тянулся лениво, вокруг однообразных ежедневных событий попутно перемывались косточки сослуживцам: кому какую премию выписали, что за блядь у дежурной администраторши мужа увела, зачем директору ведро шпингалетов. Директор крутил роман с завпляжем и на всякий случай, втихую от семьи, строил для новой пассии дачу. Ей же полагалась и самая большая квартальная премия, хотя она и без того, не стесняясь, брала деньги и подарки за левые пропуска.

— Во устроилась баба! А ведь скоро сорок стукнет, сын в армии и морда лошадиная, только что размалеванная! — сказала Таня. — Ты бы Зинка тоже любовника завела, чего добру пропадать.

— Какой, блин, любовник, — сокрушалась секретарша. — После перелома не могу ляжки растопырить по-человечески. Лучше пусть Фанька похудеет, она из нас самая молодая, у нее шансов больше, а мы присоседимся.

Все рассмеялись, потому что картинка выглядела забавно. Валя первая вернулась в реальность.

— Ну, да, похудеет, ждите! А двадцать лет назад она со своими шансами где была? Правильно, в заднице, а я — замужем. Нет у нее давно никаких шансов.

Валя всегда думала только о себе и одну себя считала несчастной. Чтобы отвлечь обиженную Фаню, Зина пожаловалась:

— Сегодня опять плохо спала. Соседи квартиру курортникам сдали: поп и чужая жена, уж не очень-то и молодые. Так они всю ночь пятками стенку лягали и кроватью скрипели. У нас же слышимость как в палаточном городке.

— Откуда знаешь, что поп? — поинтересовалась Таня.

— Соседка сказала, они каждый год к ней приезжают. Тайком, из разных городов.

— Вот это любовь! — завистливо сказала Валя. — А на днях по радио передавали: американцы изобрели новые строительные панели — какие-то прозрачные.

— Глупости. Зачем?

— А кто его знает.

— Это чтобы не только слышать, как за стенкой трахаются, но и видеть, — сказала секретарша и засмеялась, запрокинув голову и обнажив гладкую белую шею.

Кастелянша с трудом отвела взгляд:

— Ты каким кремом мажешься? Французским? Недаром на тебя Панюшкин заглядывается.

— Очень мне нужен этот ментовский козел!

— А я бы не отказалась, — со вздохом произнесла Фаня.

Зина махнула рукой и сказала Вале, замещавшей кладовщицу, ушедшую в декрет:

— Выпиши мне итальянский смеситель для ванны и обоев покрасивше — штук десять.

Та удивилась:

— Ты же недавно полный ремонт сделала, все поменяла! Я из-за тебя третий душ как негодный списываю!

— Железная дорога не обеднеет, с пассажиров же и сдерут.

— У тебя и так шкафы ломятся.

— Пусть лежит. Жизнь длинная, пригодится. Директору бумага пришла: зимой зарплату платить не будут, только в сезон, а пенсионеров вообще с работы попрут. Нам до пенсии — всего ничего. Потом за каждую мелочь свои деньги платить придется.

— Точно. Свои деньги — не чужие, — подтвердила кассирша. — Сколько через мои руки этих бумажек за день проходит, я их деньгами не считаю. А как только в собственный карман сунула — совсем другое отношение.

Посиделки тянулись до сумерек. По субботам Зина обязательно появлялась на Звездочке — приносила продукты, стирала, убиралась.

— Зачем беспокоишься? — сердито протестовала старая Ашхен. — Я крепкая, сама справляюсь. И пенсии мне хватает.

На самом деле, забота грела ей сердце. По церковным праздникам они возобновили совместные походы в храм — от Звездочки совсем рядом, зажигали свечки за упокой души близких, по которым Ашхен, как подобает армянке, до сих пор носила траур. Молились, благодарили Господа за то, что было и будет. Горячая и насмешливая, мать была глубоко верующей и давала дочери пример смирения: «Все в руках Божьих».

Зина с готовностью кивала, но за пределами церковной ограды погружалась в привычную суету, даже креститься перед сном забывала. Сегодня она знала, что будет завтра, и в этом заключалось какое-то лукавое издевательство, вызывавшее невыносимую тоску. Но все познается в сравнении, и скоро этот период без событий стал вспоминаться как настоящее благо. Несчастье долго откладывалось, а все-таки свершилось: у старой Ашхен случился инсульт.

Зина за голову схватилась — дорогая мамочка, единственный свет в окошке! Всех врачей на ноги подняла, самые дорогие лекарства раздобыла. Болезнь протекала не слишком тяжело, и через три недели мама уже была дома, но с постели больше не встала из-за правостороннего паралича. Дочь разрывалась между нею и работой. Бабьи посиделки и ночные купанья закончились. В обеденный перерыв секретарша брала такси и ездила кормить больную, вечером возвращалась, чтобы искупать, перестелить простыни, постирать ежедневную смену белья, приготовить завтрак, который ей в постель подавала сердобольная соседка. Поздно вечером Зина возвращалась от матери домой короткой дорогой, — через парк. Сердце бешено колотилось — она панически боялась темноты и насильников. Ложилась за полночь, а вставала на рассвете — нужно успеть привести себя в порядок, чтобы выглядеть бодро и красиво, не то могут и на пенсию попросить, теперь с этим просто. Пенсия маленькая — подгузники для лежачих дорогие, надо работать. Но такой изматывающий темп долго не выдержать. Переезжать к дочери Ашхен отказалась:

— Желаю умереть в своей кровати!

Если Зина переберется к матери, то придется спать с нею в одной комнате и даже ночью не знать покоя, к тому же трудно отказаться от привычных удобств. Квартира на Звездочке давно нуждалась в капитальном ремонте.

Наконец, Зине удалось за умеренную плату найти дневную сиделку. Стало чуть полегче, расстраивало одно: заболевание непостижимым образом совершенно изменило мамин характер. Она сделалась вздорной, нетерпеливой и напрочь забыла имя Бога и его заповеди. Часто впадала в гнев из-за ерунды: то не так сварен компот, то плохо лежат подушки. Больная прикидывалась и хитрила, ей нравилось изводить дочь. Когда повода не находилось, говорила без обиняков:

— Уходи и не приходи больше. Ты хочешь моей смерти, я тебе в тягость.

Зина потихоньку вытирала слезы над тазом с бельем, а мать продолжала отпускать в ее адрес обидные словечки.

Быстро пролетели лето и осень, наступила непривычно холодная зима. Снег, которого на Черноморском побережье не видели годами, завалил дороги, под наледью рухнули опоры электропередачи. Поселок оставался без света, без воды, без хлеба целую неделю. Добираться со Звездочки стало еще страшнее — темнело рано, и секретарша бежала через парк, почти зажмурив глаза. В конце февраля пришло календарное тепло, зацвели миндаль и алыча, воздух наполнился пряными запахами, и Зина впервые ощутила, что оживает, несмотря на ежедневную карусель забот. Мама тоже чувствовала себя прилично, хотя и похудела, стала легкой, как перышко, однако дури своей не оставила.

— Что ты мне принесла, — заругалась она в очередной раз. — Творог со сметаной! Да разве я кошка или ребенок? Дай мне мяса!

Творог она выплюнула, но и курица не пошла ей в горло.

— Хочу есть! — повторяла она страдальческим голосом, и Зина побежала на кухню разогревать любимый мамин плов.

Ашхен набила полный рот и стала усердно жевать, запивая компотом, но опять не смогла ничего проглотить. Зина пальцем выгребла жвачку, умыла, переодела маму во все чистое, расчесала волосы.

— Передохни немного. Какая же ты у меня красавица, — сказала Зина, любуясь материнским лицом и делом своих рук.

— То-то ты хочешь уморить меня голодом, — ворчала больная. — Готовить, что ли, разучилась? Не хочу тебя видеть! Пошла отсюда вон!

Ашхен распалилась: щеки порозовели, глаза заблестели, как в молодости. Она и правда была хороша в своем придуманном гневе. Зина выскочила в переднюю, накинула плащ, повертела ключом в замочной скважине и затаилась. Мать, изогнувшись на кровати и вытянув шею, пыталась заглянуть в коридор — ушла или нет?

— Доченька, заинька, — запела она заискивающим голоском. — Спасибо тебе, доченька, спасибо, родненькая.

И, не слыша ответа, встревожилась:

— Где же ты?

— Там, куда ты меня отправила. Я вкалываю день и ночь, живу без мужа, помочь некому, а ты издеваешься, треплешь мне нервы.

— Не сердись, — сказала вдруг старуха таким глубоким голосом, что сердце у Зины перевернулось. — Тропина у меня была очень тяжелая. Такая тяжелая! Такая крутая! А ты помнишь, как я вам с Татевик сладких груш принесла? По горам целую ночь лазила — тапки развалились, ноги в кровь побила и единственную кофту порвала. Душа моя голая на ветру осталась, вот это она и сердится до сих пор, не я.

— Ладно, — откликнулась дочь, еле сдерживая слезы, — спи, завтра вечером увидимся.