Елена - Маркосян-Каспер Гоар

– За неделю до свадьбы прихожу я домой, комнату я тогда снимала, а он у матери жил, мать, конечно, против была…

– Почему против?

– Так ведь эстонцы они, а я русская, против, видеть не хотела, потому костюм, тот, что на свадьбу, у меня висел, прихожу, открываю шкаф, вижу, нет костюма. Звоню. Ты забрал? Я, говорит. Ты чего, спрашиваю, что тебе в голову-то вдруг стукнуло? Раздумал, говорит, жениться. И бац трубку. Ну я туда-сюда, еду к нему на работу, подкараулила, вижу, идет с какой-то уродиной, подхожу, он ее оставил, отводит меня в сторону и говорит: не буду я на тебе жениться, я вот на ней женюсь, машину она мне купить обещала, ты же мне машину не купишь, а она обещала. Представляете, доктор, что со мной сделалось? Я-то на пятом месяце уже. Никуда не денешься, пришлось рожать.

В этом месте потрясенная Елена разахалась, слушала вполуха рассказ о «страшной мести»…

– Сына родила и решила, не нужен тебе сын, пеняй на себя, вырастила так, что ни одного эстонского слова не знает…

И чуть не пропустила классический хэппи-энд.

– Девять лет сыну стукнуло, и вдруг является он ко мне и говорит: давай, Клава, поженимся, все-таки сын у нас. Не сладилось у него с той-то, вот и явился.

– А машину она ему купила? – поинтересовалась Елена.

– Купила какую-то старую развалину. А вот детей не было. Ну он и надумал. А я еще целый год его водила, решала. А потом согласилась, ребенок все же. Живем теперь. И по-русски говорим. Сын-то так и не выучил эстонский.

– Это же плохо, – сказала Елена озабоченно. – Без эстонского теперь сложно.

– Без эстонского теперь никуда, – скорбно согласилась Клава. – Но кто ж тогда знал. Знала б – в эстонский садик отдала б. А теперь школу кончает, паспорт эстонский, а с языком худо. И куда его пристроить, непонятно. Да вы, доктор, и сами знаете…

Елена только кивнула. Да, это она и сама знала. Тогда, по приезде, она заглянула в первый же кооператив, вывеска которого попалась ей на глаза, и главврач, худой хмурый татарин, выслушав длинную повесть о ее специализациях, усовершенствованиях, врачебной, научной и прочей деятельности, сказал, что возьмет ее с удовольствием, вот только надо сперва получить в минздраве лицензию. И ничего не подозревавшая о грядущих великих испытаниях Елена наивно потопала прямиком в министерство здравоохранения, где подала документы в лицензионную комиссию в счастливой уверенности, что все это, как выразился коварный татарин, лишь пустая формальность. Комиссия встретила ее с холодным неодобрением, при первых звуках русской речи шесть или семь пар бровей согласованно поползли к переносице, и Елене было немедленно объявлено, что практиковать в Эстонии, не владея эстонским языком, никак невозможно. Елена возразила на это, что потому и решила заняться частной практикой, к частнику-то ходят по собственному выбору и желанию, и коль скоро эстонцев она с достаточным уважением к их национальному статусу принять не может, так пусть у нее лечатся русские. В ответ ей было с достоинством указано, что нельзя лишать кого-либо возможности пользоваться ее услугами. Ущемлять законные права коренного населения. Fiat justitia, pereat mundus[19], подумала Елена и обещала в отчаяньи выучить эстонский язык.

– Когда выучите, тогда и приходите, – был сакраментальный ответ.

– Но язык за день не выучишь, – возразила Елена, – дайте мне лицензию условно, на год или два, не могу же я не работать, жить как-то надо.

– Это ваши проблемы, – последовало резюме, и Елене сразу расхотелось учить эстонский. Ей немедленно пришел на память эпизод на стоянке такси, который она честно старалась забыть, и ей показалось, что невысказанная рекомендация убраться в свои горы повисла в воздухе.

– Вы слишком чувствительны, – сообщила ей вечером свекровь, у нее появилась свекровь, ибо Олев жил с матерью, вежливой и сдержанной дамой шестидесяти семи лет, – и вообще они правы, без эстонского языка в Эстонии делать нечего. К тому же общеизвестно, что на юге все дипломы покупаются. Нет, конечно, я не имею в виду лично вас, – поспешила она поправиться, заметив, что Елена дернулась, словно ее стукнуло током, – но в целом…

– Не знаю, как в целом, но в частности наш институт считался одним из лучших в Союзе, – отпарировала Елена, – а вот о Тартуском факультете я, простите, ничего не слышала.

Свекровь ответила ледяным взглядом, Тартуский университет это было святое, но продолжать дискуссию не стала, смолчала и Елена, а Олев, по счастью, при этом объяснении не присутствовал, по счастью, ибо в любом споре он становился на сторону Елены, что ее и радовало и смущало несказанно, ей было неловко оказываться причиной конфликтов между матерью и единственным сыном, хотя в отличие от армянской матери-бабушки, которая к шестидесяти семи годам неизбежно сосредотачивает все свои помыслы на сыне и внуках, эстонская свекровушка отнюдь не замыкала себя в узко-семейном кругу. У нее имелась масса подружек, с которыми она почти круглосуточно общалась по телефону, обсуждая как нарождавшихся или уже утвердившихся на белом свете и быстро-быстро набиравших вес политических лидеров, в основном, республиканских, так и начавшие меняться цены в магазинах, она ходила с приятельницами в кафе подымить за чашкой кофе крепкой сигаретой местного производства и полакомиться пирожными, не утруждая себя домашней выпечкой, посещала кинотеатры и выставки, словом, вела светский образ жизни. Впрочем, этот образ жизни распространялся и на домашний быт, свекровь частенько принимала гостей, с которыми просиживала часами у себя в комнате за той же чашкой кофе и ленивой беседой, не проявляя особого интереса к хозяйству и совершенно пренебрегая кулинарией, правда, мыла посуду после обеда, а иногда и чистила картошку до. Но не всегда, чаще картошка передоверялась Олеву, а любознательная маман смотрела тем временем какой-нибудь чемпионат по лыжному спорту и за обедом сообщала сыну и невестке, как распределились медали. Первое время Елена порывалась освободить мужа от кухонной повинности, но потом передумала, тем более, что картошка в Эстонии была отвратительная, в Армении такую на рынке не стал бы продавать даже бомж (если б там водились бомжи), постеснялся бы, а тут ее, грязную и наполовину гнилую, как минимум, попорченную, предлагали с таким достоинством, словно торговали ананасами, либо только-только появившимися экзотическими киви, и возиться с ней было почти то же самое, что копаться в огороде (сравнение носило характер книжно-теоретический, в огороде Елена была раз в жизни, когда ее пригласила в гости больная и срывала при ней, но без ее участия помидоры с грядки), недаром свекровь старалась от этой работы увильнуть. Иногда, правда, на нее (на свекровь) находило неутолимое стремление к чистоте, что выражалось, в основном, в заботе о полах. Вообще полу в эстонской жизни отводилась роль культовая, бывая в силу особенностей профессии в разных домах, Елена удивлялась одинаковому везде и у всех – что у почти крестьян в маленьком городке, что у столичного поэта – трепету, с которым встречались ее невинные попытки пройти в комнату обутой. Впрочем, часто мазать паркет мастикой (водные процедуры категорически отвергались, узнав от Елены об их распространенности в Армении, свекровь – судя по ее гримаске – преисполнилась неизбывного презрения к нации, не умеющей правильно обращаться с Его Дубовым Величеством) свекровь все же ленилась, и главной ее страстью был линолеум в кухне, она драила его как минимум еженедельно, полоща при этом грязную тряпку не в каком-либо ином месте, но кухонной раковине, куда составлялась после еды убранная со стола посуда. Вначале Елена чуть не теряла сознание при виде этой акции (полоскании тряпки), потом привыкла и, приметив свекровь за мытьем пола, просто притаивалась поблизости, чтоб вслед за ее трудовым подвигом срочно вычистить раковину. Впрочем, ссор между ними все же не возникало, так как Елена отличалась, как уже сообщалось выше, миролюбием и старалась не переступать рамок, установленных вызубренным когда-то латинским изречением «audi, vide, tace, si vis vivere in pace[20]». Что касается свекрови, то, будучи, естественно, недовольной «мезальянсом» сына, ибо эстонцы в большинстве своем по какой-то неизвестной причине смотрят свысока на весь прочий некогда советский люд (не исключая и братьев по несчастью – латышей и литовцев, о «черных» и речи нет), так вот, будучи в глубине души недовольна, если не несчастна, внешне она была неизменно корректна, и в итоге отношения между свекровью и невесткой приняли все тот же светский характер: ни к чему не обязывающая милая болтовня и полное отсутствие какой-либо душевной близости. Была, правда, одна область, где у них периодически случались небольшие конфликты. Не имея ни особых занятий, ни серьезных забот, свекровь заполняла свой досуг имитацией болезней, утро у нее непременно начиналось с жалоб на бессонную ночь и невыносимую головную боль, в течение дня к этому присовокуплялись разнообразные неприятные ощущения, сердце у нее падало, давление поднималось, ноги немели, руки ныли, печень шалила, кишечник буйствовал, поясницу ломило, ну и так далее. В доказательство своих утверждений или для иллюстрации предъявленных, как выражаются невропатологи, жалоб она выходила из своей комнаты, бессильно шаркая ногами и придерживаясь за все попадавшиеся по дороге предметы, валилась в кресло, как в обморок, словом, разыгрывала целые спектакли, будучи сама себе не только режиссером, но и драматургом. Особенно она старалась в присутствии зрителей, попавшие в гости в такой момент подруги ходили на цыпочках и мыли за собой посуду, кое-кто даже норовил подмести комнату или вытереть пыль. Однако там где прочие искренне сопереживали, Елена, как всякий врач, видела фальшь и потому никак не могла выбрать линию поведения. В первое время она из вежливости прикидывалась, что верит в истинность многочисленных недугов, одолевавших свекровь, и давала ей медицинские советы, но постепенно этот самодеятельный театр ей приелся, и она стала пропускать жалобы мимо ушей. Этого свекровь вынести не могла, ведь сколько бы режиссеры и актеры не уверяли, что главное для них зритель, в глубине души все они мечтают о признании критики. То есть профессионалов. На Еленино безразличие она отвечала колкими репликами, подвергавшими сомнению ее (Елены) медицинские познания, на что Елена пыталась не реагировать, зато реагировал Олев, возмущенно обрушивавшийся на мать, что обычно кончалось смертельной обидой последней.