Родословная большевизма - Владимир Варшавский

А вот и железный занавес. Космополиты-бабувисты настаивали на полной изоляции Франции. Они не видели тут противоречия. «Возрожденный» революцией народ нужно уберечь от «заразы пагубных примеров, способных подорвать нравы и любовь к равенству, сии залоги прав и счастья для всех». В случае победы «равные» собирались оградить Францию от соседей заставами и ощетиненными рогатками и впускать только «благодетелей народов, гонимых друзей свободы», привлеченных желанием узнать французские учреждения, и людей, «уставших от рабства, которые придут с чистым сердцем искать в нашей республике равенство и счастье».

«Такая предосторожность в отношении иностранцев, — замечает Буонаротти, — была продиктована не духом недоброжелательной замкнутости, а желанием лучше оказывать услуги человечности и братства, обязательные для всех народов в отношениях друг с другом… Чтобы уготовляемый миру великий пример стал действенным, нужно было тщательно предотвратить все, что могло помешать его осуществлению, и, следовательно, удалять с французской земли толпы иностранцев, которых враждебные правительства не преминут засылать под флагом человеколюбия, а на самом деле с коварным намерением посеять раздор и создать мятежные оппозиционные группы. Совершенные отношения с другими нациями не смогут быть установлены, пока те не примут политические принципы Франции, до тех же пор в их нравах, учреждениях и особенно правительствах Франция будет видеть для себя лишь опасность».

Вместо того, чтобы выводить большевизм из русской истории, западным мудрецам было бы не худо вспомнить Буонаротти, им стал бы тогда понятнее советский подход к Хельсинкскому заключительному акту.

Среди участников заговора равных одни высказывались за диктатуру одного лица, другие за диктатуру нескольких «испытанных демократов». Сам Бабёф ставил в пример диктатуру Робеспьера, которая, по его мнению, была «дьявольски хорошо задумана». «Робеспьеризм и демократия, — учил Бабёф, — два однозначных слова. Робеспьер и есть партия, и даже весь народ, т. е. санкюлотрия». Бабёф признавал народом только санкюлотов.

Верил в спасительность диктатуры наиболее добродетельного человека и Буонаротти. Так же, как Робеспьер, он считал, что сам народ, пока он не будет просвещён, не способен выразить свою волю: «Опыт революции… достаточно показал, что народ, взгляды которого сложились при режиме неравенства и деспотизма, не очень-то способен в начале революции, которая несёт возрождение, избирать голосованием людей, предназначенных её направлять и осуществлять. Эта трудная задача не может быть выполнена никем, кроме как гражданами мудрыми и решительными, которые охвачены любовью к родине и человечеству, долго исследовали причины общественного зла… и видят счастье в том, чтобы стать бессмертными, обеспечив торжество равенства. Быть может, при рождении революции нужно, и это как раз из уважения к подлинному суверенитету народа, заботиться не столько о голосах на выборах, сколько о том, чтобы власть попала в руки мудро и крепко революционные».

Правда, бабувисты предусматривали, что «после уничтожения тирании» народ изберет Национальное Собрание, облечённое высшей властью, но тут они делали важную оговорку: даже и после того, как революция будет совершена, Тайная Директория заговорщиков не прекратит свои труды и будет надзирать за поведением нового Собрания.

Ленин пошел дальше. Став диктатором и окружив себя гражданами вряд ли мудрыми, но решительными, он просто разогнал всенародно избранное Учредительное Собрание.

Собирались бабувисты учредить и свой Главлит: всякое сочинение печатается и распространяется, только если блюстители национальной воли решат, что его обнародование будет полезно республике.

Была предусмотрена даже знаменитая ленинская кухарка: как только установится подлинное равенство, «множественность и противоречивость интересов окажутся уничтоженными, и искусство управлять общественными делами быстро станет доступно каждому». Тут и кухарка, и зачаток идеи, что при коммунизме антагонистических противоречий больше не будет.

Приведенных примеров, думаю, достаточно. Сомнения нет: та же цель насильно переделать общество и человека, те же методы, та же программа действий, та же бешеная, холодная ненависть к «врагам народа», к враждебным классам, которые самим своим существованием мешают достижению великой цели и поэтому подлежат уничтожению. Якобинцы и большевики — люди одной страсти, одной «структуры», одной веры. Эта вера, с её мессианским вдохновением, беспощадной моралью и обетованием революционного апокалипсиса, пришла в Россию с Запада.

Мудрый Токвиль говорит: «Из XVIII века и революции вытекают две реки: одна вела людей к свободным учреждениям, другая к абсолютной власти».

Первая из этих двух рек вспоила политический либерализм: евангельское в своем происхождении утверждение прав человека, гражданских свобод, плюрализма, разделения властей, конституционного строя. Вторая донесла до наших дней ненависть якобинцев к либерализму. Продолжаясь в XIX веке, якобинская традиция способствовала в условиях промышленной революции произрастанию современных тоталитарных идеологий. Буонаротти передаёт революционерам романтической эпохи эстафету эгалитарного коммунизма. Огюст Бланки, Маркс и Энгельс, их наследники Ткачёв и Ленин, все одинаково учились революционной науке у Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и несчастного Бабёфа, все они питомцы одной и той же революционной среды, возникшей из-под второй реки Токвиля. Большевистская революция — начало её великого разлива.

Десятки лет, кажется, никто не сомневался в этом преемстве: 1793 год — Парижская коммуна — большевистская революция. Особенно левые не сомневались: даже гимн у большевиков — гимн Коммуны, «Интернационал» Эжена Потье. А Красная армия — ведь это же воскресшая армия Второго года революционного летосчисления и воскресшие коммунары. И враги у них те же: новый Кобленц, новый Версаль.

Сам Маркс перед смертью предвидел перемещение очага мировой революции на восток. Он даже изучал русский язык. А в 1902 году Карл Каутский, тогда еще не «ренегат Каутский», предсказывал: «Революционный центр передвигается с запада на восток. В первой половине XIX века он лежал во Франции, временами в Англии. В 1848 году и Германия вступила в ряды революционных наций… Новое столетие начинается такими событиями, которые наводят на мысль, что мы идём навстречу дальнейшему его передвижению в Россию… Россия, воспринявшая столько революционной инициативы с Запада, теперь, быть может, сама готова послужить для него источником революционной энергии…»

Октябрьская революция потому-то и была встречена западными левыми с таким ликованием: они видели в ней продолжение 1793 года и Парижской коммуны, всех вообще европейских революций. А ведь, казалось бы, понимание, что большевики — наследники якобинцев, должно было Запад испугать. Все-таки столько крови было пролито! А вот поди же, как раз сходство большевистской революции с якобинской убеждало западных левых в ее правде и величии. Да что там левых! Во Франции даже такая буржуазная партия, как радикал-социалисты, гордились своим якобинством. Память о терроре мало кого смущала. Ведь он был, знаете, необходим для спасения революции, так и большевистский террор. Анри Барбюс писал: «Тот, кто принимает цель, принимает и средства, необходимые для ее достижения. Сегодня насилие — реальность справедливости». Другой французский писатель, Пьер Куртад, в недавно вышедшей книге «Красная площадь» признается, что долго верил в виновность Бухарина, Зиновьева, Тухачевского и других осужденных на больших московских процессах, так как помнил об измене Мирабо, Дантона и Дюмурье. «Убеждение, что большевистский террор оправдан необходимостью спасать священную социалистическую революцию, объясняет, почему Запад так долго не хотел слушать об Архипелаге ГУЛАГ, не хотел верить, что он так бесчеловечен, так огромен, так ужасен. Пьер Дэкс, с тех пор, к его чести, прозревший, еще в 1949 году прославлял советские «исправительно-трудовые колонии» как одно из величайших достижений социализма.

Только после Будапешта, Праги и солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» стало больше невозможно скрывать правду. Тогда-то и была пущена в ход, впрочем, не новая уже, теория, что во всём виновата русская история и что поэтому судить марксизм по советскому опыту нельзя. У нас, мол, с нашими вековыми демократическими традициями коммунизм будет совсем другой, чем в отсталой полуазиатской России. Большевикам пришлось бороться с варварством варварскими средствами. И это Запад военными интервенциями, а потом «санитарным кордоном» довёл их до крайности. Да и территория такая огромная, централизованное планирование не могло дать должных волшебных результатов. Другое дело государства меньших размеров, вот где проявится всё превосходство планового хозяйства перед рыночным! И к тому яге только теперь в наиболее промышленно-развитых странах Запада сложились, наконец, условия, необходимые, по Марксу, для успешной социалистической революции.