Пасторша - Ханне Эрставик

— Видеть ландшафт: гребень, ложбину — и понимать, почему все выглядит так, как образовалось. Почву под ногами, буквально говоря.

Его голос заполнял собой всю мою голову и звучал во всем моем теле, голос был бодрый, низкий и теплый, от взгляда на его рот у меня начинало щекотать в горле. Он рисовал в воздухе, водя рукой вверх и вниз, создавая для меня пейзаж, накладывая ухабистые завитушки на серую плоскую поверхность, которая была там, на другой стороне фьорда, ее было видно днем.

Слой ложится на слой, и получаются горы, говорил он, а потом они приходят в движение, происходят изменения, сдвиги, уплотнения. Чрезвычайно медленно, год за годом.

Мы пошли дальше. Он рассказал, где получил квартиру — в одном из служебных зданий губернской коммуны, на окраине города.

— Здесь же нет никакого перехода, — произнес он, — между городом и равниной.

Я поняла, что он имел в виду, на окраине склон у фьорда был более пологим, чем здесь.

— Так я никогда не жил раньше, — продолжал он, — это совершенно невероятно. Дома вдруг заканчиваются, и все. Никакой другой границы, ни деревьев, ничего. Холм просто продолжается дальше, а дома стоят как маленькие кубики, словно в «Монопольке».

Мы прошли мимо ворот пасторского дома. В окнах было темно. Мы пошли дальше. Здесь я живу, могла бы я сказать, но не сказала. Почему?

Мы прошли мимо, и я ничего не сказала. Как будто бы уже тогда я сделала выбор. Я шла рядом с ним, смотрела, как он выбрасывает вперед свои длинные ноги, ставит рядом с моими. Казалось, однако, что я уже вижу, как он исчезает. Он скользил вперед и исчезал из виду, как маленькая точка.

Но выбора не было. Я не хотела этого, совсем не хотела. Однако так случилось.

Казалось, и он тоже что-то почувствовал. Что вдруг исчезло то, что было между нами, мы что-то несли вместе, и вдруг оно пропало. Он замолчал, мы шли, не произнося ни слова. Можно ли было повернуть и пойти назад, прокрутить пленку вспять и найти утерянное в снегу у ворот пасторского дома? И почему оно исчезло именно там?

Что такое со мной, почему я не могу просто сдаться на волю волн, что заставляет меня останавливаться и цепенеть?

«Я не суровая», — хотелось сказать, хотелось взять его за руку и сказать ему это, закричать, в темноте над фьордом, я хотела кричать об этом повсюду, чтобы все услышали, вся паства, весь мир: я вовсе не строгая, не твердая и не трудная. Вы слышите? Я хорошая и добрая. Слышишь? Я хорошая и добрая.

Я хочу врачевать раны.

Вот что надо было сказать ему, когда он спросил, почему я стала медсестрой. Он спросил об этом там, на концерте.

Или я могла бы сказать это, когда мы пришли к ряду низких, одноквартирных домов, где он жил, к длинной белой стене домов постройки пятидесятых, с отдельными входами и балконами с зелеными перилами.

Я представила себе, как он, когда станет теплее, выходит на балкон, стоит и смотрит на фьорд.

Я живу чуть поодаль.

И сижу там теперь в своей комнате у окна, за письменным столом с бумагами и документами, Библиями, на древнееврейском и греческом языках и в норвежском переводе. Библия, которую я привезла из Германии и часто читаю, лежит открытой.

Надо было привести его сюда. Он встал бы тут у стола, увидел бы книги и все понял.

— Ты совсем не медсестра, — сказал бы он.

— Конечно, нет, — ответила бы я. — Я пастор.

Я представила себе все это, как все было бы, если бы я тогда остановилась у ворот и пригласила бы его зайти. И он бы оказался здесь, в моей комнате.

— Я много думала об этом, пока училась, — сказала бы я, — что я хочу именно этого. — Я поворачиваюсь и мысленно смотрю на него. Врачевать раны. Но может, лучше мне все-таки было бы стать медсестрой. Лучше и для меня, и для остальных, я принесла бы больше пользы. С помощью пластыря, бинтов и уколов морфия.

Я смотрела на книги и не могла их различить, прочитать названия, я видела только линии и очертания, цвет обложек, зеленый кожаный переплет, красный, серый.

Мы стояли бы молча. Смотрели бы на наше отражение в оконном стекле.

— А вместо этого я теперь орудую словами, — сказала бы я.

— Да, — ответил бы он.

— Я думала, что смогу чего-то достичь.

— Да, — опять сказал бы он. Очень тихо.

— Иногда получается, — продолжила бы я. — Но все-таки со словом связано гораздо меньше, нежели я думала. Порой я роюсь, роюсь в словах и понятиях, и все равно не могу ухватить значение и объяснить его другим.

Он стоял бы рядом со мной, я смотрела бы на его руки, они лежали бы на какой-то книге, смотрела бы на пальцы, ногти. За окном уличный фонарь освещает дорогу, а дальше — тьма, фьорд, ночь.

— А ведь я хотела врачевать раны, — сказала бы я. — И вот не получается.

Он стоит рядом со мной у окна, но потом вдруг исчезает, пропадает, я смотрю сквозь стекло на улицу и вижу только уличный фонарь, фьорд и темноту. И вот я снова возвращаюсь и смотрю на эту плоскую поверхность, но никого не вижу рядом с собой, в оконном стекле — только мое отражение.

Я поднялась, вошла в спальню и разделась, опираясь о край кровати. Плюхнулась в постель и натянула пижамные штаны. В голове звучали какие-то слова, какая-то дурацкая считалочка. Я никак не могла от нее избавиться. Так тебе и надо, Лив, сказала я самой себе, не можешь идти, вот получи! Я натянула рубашку, застегнула пуговицу и ощутила прикосновение материи к соскам. Подумала о том, что вообще-то я их не чувствую. И никогда о них не думаю. Расстегнула пуговицу и посмотрела на них. Такие, как всегда. Мне было все равно, большие они или маленькие, красивые или нет. Ведь и для него это роли не играло бы. Нет, он просто был бы со мной. Совсем близко, я это чувствовала, видела его глаза, он был совсем рядом.

Мы стоим обнаженные, у окна в гостиной. Я так хочу. Хочу видеть нас так, наше отражение в стекле, в темном фьорде, посреди ночи и мерцающих огней.

— Видишь, — говорю я и беру его за руку, — вон мы.

— Да, — отвечает он, — мы.

Мы стоим так некоторое время, а потом он обнимает меня и притягивает к себе, он такой теплый и худой, высокий и сухопарый. Он валит меня на пол, и свет настольной лампы освещает его лицо и его карие глаза, которые смотрят на меня, смотрят, как я залезаю на него, и мы соединяемся, так что нас нельзя оторвать друг от друга.

Я не стала чистить зубы, я слишком устала, я раскинулась в большой кровати, мне одолжил ее один из прихожан. Я лежала с открытыми глазами, в комнате было светло, ведь у меня в, спальне не было занавесей. Когда я сюда приехала, ночи были темные, а потом наступило лето, и стало светло все время, но я не стала занавешивать окна. Зачем же закрывать дорогу свету, когда он наконец-то появился, настоящего тепла ведь тоже не было — я так ни разу и не надела летнего платья и не вышла без колготок, один только свет и говорил о том, что наступило лето. И как-то вдруг снова пришла осень, стало темнеть, а потом уже темно было все время, всю зиму.

Я лежала и смотрела в потолок, на темные полоски в проникающем слабом свете и представляла, что опять стою под каркасом, вешалами и лезу по бревнам вверх, одно бревно, следующее и еще одно.

Как будто можно было вскарабкаться наверх, на перекладину. Но ведь она так сделала. А оттуда она просто соскользнула вниз. Ее ничего не удержало, не подняло и не остановило. Она повисла и потом упала до самой земли, сквозь все перегибы и линии.

А они, эти линии и нити, шли от каркаса в мою голову, они никуда не вели, не было никакой системы. А сзади был фьорд, большой и открытый, а с другой стороны — горы и плоская равнина.

Я никак не могла заснуть. Осторожно откинула одеяло и села. Опрокинуть, что ли, стакан виски, чтобы мысли заскользили по линиям, ни на чем не задерживаясь? Я вышла в гостиную, заскрипели половицы. Я завернулась в шерстяное одеяло, уселась за письменный стол и включила настольную лампу.

Он спросил, почему я сюда приехала. Это было уже потом, после перерыва, когда я, пройдя через всю комнату, между столиками, подошла к нему и села.

Тогда это не пришло мне в голову. Я только что-то заметила, какое-то дуновение воздуха. Теперь же я четко это видела, видела расстояние между нами, оно было уже там, за столом, заставленным стаканами. Как будто все ускользало. Стакан не стоял на столе, мое тело не касалось стула, а ноги — пола. Это так трудно объяснить, в сущности, почти невозможно, тем не менее я ощущала это совершенно отчетливо и ясно. Но никак не могла осознать и объяснить.

Я открыла рот и хотела что-то сказать, но в этот момент он отвернулся. На секунду отвел взгляд и посмотрел, как подошла и села наша соседка по столу. И я не стала ничего говорить. Как будто, чтобы разобраться в том, о чем он спросил, мне нужна была помощь. И она заключалась в его взгляде. Пока он смотрел на меня, я пыталась нащупать ответ. Такое у меня было чувство. И вдруг он отвел глаза, всего на секунду. Но этого оказалось достаточно, чтобы я снова растеряла все мысли. Я закрыла рот, улыбнулась, подняла бокал и посмотрела на него.