Я — эбонитовая палочка - Андрей Кокоулин

— Знаешь, — не поворачиваясь, грустно произнесла Ритка, — хочется, чтобы человеку было хорошо, а он почему-то этого не хочет.

На ней была белая с лиловым отливом блузка. Сквозь нее просвечивали полоски бюстгалтера.

— Главное, человеку же будет лучше.

— Т-ты ув-верена?

— А разве нет? — Риткин профиль на фоне окна казался даггеротипным. Я включил свет. — Признание — пожалуйста! — продолжала, моргнув, Ритка. — Успех, деньги, востребованность! Это же все, что нужно.

Она наконец обернулась.

В глазах у нее стояли слезы. Я молчал.

— Разве тебе это не нужно?

Я пожал плечами.

Наверное, это не объяснить. Точнее, не объяснить человеку, которому твоя точка зрения кажется дикой, абсурдной. Словно система координат — из другого мира. Но когда ты делаешь людей лучше, пусть не надолго, но лучше, когда ты — эбонитовая палочка, зачем тебе все остальное? То есть, все остальное кажется таким бессмысленным!

Нынешняя Ритка вряд ли способна это понять. Потому что для нее жизнь после Светланы Григорьевны превратилась в бег — вперед и выше, как по леснице, пролет, еще пролет, на новый этаж, в новый статус, подальше от своего прошлого. По крайней мере, в мечтах. И, как ни грустно, я сам ее такой сделал. За каких-то два месяца…

— Р-рит…

— Ладно, — Ритка со вздохом встала. Поправила юбку. — Пошли, батарейка, а то я опаздываю.

— П-палочка.

Она взяла меня под руку. Мы вышли в коридор. Рита (нарочно, наверное, для мамы) зазвенела ключами.

— И все же, Коль, мы бы начали копить на квартиру. А то палочка погаснет… — она, потянувшись, щелкнула выключателем (очень символично), — и останемся мы ни с чем.

"Мы" меня обрадовало.

Может, подумал я, это все же временные разногласия. Мы же были так счастливы. Да, собственно, мы и сейчас…

Вроде бы уже и помирились.

— Вы уходите?

Мама выглянула из своей комнаты.

На лице — напряженная доброжелательность. Неестественная, вымученная, будто из-под пытки. И улыбка такая же. Эх, мама, мама…

— Да, Елена Михайловна, мы уже уходим.

Рита встала у вешалки.

Я снял ее плащ, как истинный кавалер (хоть и хромоногий) помогая одеться даме. Сам взял легкую куртку.

— За собой-то хоть убрали? — спросила, помолчав, мама.

— Я п-помыл, — сказал я, завязывая шнурки.

— Я и не сомневалась, — буравя взглядом Ритин затылок, с нажимом сказала мама. — Одни моют, другие…

Я не дал ей закончить.

Гадят! Другие — гадят. Конечно же, гадят!

— М-мам, мы оп-паздываем…

Торопливо и испуганно клацнул за мной дверной замок.

— Ф-фух! — выдохнула Рита, едва мы оказались на лестничной площадке. — Коль, я еле сдержалась! Иногда, знаешь…

— З-знаю.

— …она невыносима.

Одолев пролет, мы вышли из дому.

Я пыхтел, пытаясь поспеть за Риткиным быстрым шагом. Отставал. Мне, словно беглецу, все хотелось оглянуться.

Чудилась мама, стоящая у окна, вот она отдернула занавеску и…

— Блин, Колька, меня же уволят!

Моя любовь ушла метров на тридцать вперед и там взорвалась негодованием.

Потом вернулась, мстительной клеопатрой ухватила за руку. Я же почему-то подумал о роликовых коньках. Тогда меня можно было бы катить.

— Коля, ну давай же!

До метро было — за угол повернуть.

С грехом пополам и повернули. Люди шли, люди высаживались из маршрутных такси, люди огибали нас, и я представлял, будто мы с Риткой на плоту посреди океана, а вокруг волны, волны, волны.

Направо, налево, чье-то плечо, край юбки, упакованная в жакет грудь, локти, пальцы, джинсы, колени.

Рита дернула меня за рукав.

— Жетон есть?

— П-проездной.

— На спуске зарядишь?

— Д-да.

Мое лицо чуть на расплющилось о стекло двери. Отодвинутое ладонью, мутное отражение скуксилось, растянулось, уплыло.

— Давай, Коля, давай.

Небольшой затор. Но сегодня, в общем, свободно. Гораздо свободнее, чем тогда, в первый мой раз. И ноги почти не болят.

В холле станции Ритка остановилась, обмахнула мне куртку, чмокнула в щеку. Тут же принялась вытирать помадный след.

— Жду, как обычно, пять минут и спускаюсь, да?

Я кивнул.

Ритка подтолкнула меня к турникету.

— Карточку, Коля!

Я спешно полез в карман. Карточка, карточка, ага, нащупал. На мгновение мы встретились глазами. Иди уже, одними губами сказала Ритка.

Справа, слева — люди. Одинокие и семейные. Глупые и умные. С желаниями, чувствами, проблемами. Им нет дела ни до кого.

Ни до меня. Ни до соседей. Ни до тех, кто поднимается навстречу и выходит, отделенный барьером, из метро.

Эта разрозненность кажется удивительной.

Каждый сам по себе и сам за себя. И наедине с собой. В гордом одиночестве.

А разве мы чужие друг другу? — думал я, спускаясь. Ведь нет. Не чужие. Это фикция, что человеку нельзя понять другого человека.

Просто это тяжело. Это внутренняя работа. Невидимая, но необходимая. Выворачивающая душу, да. Но ведь и очищающая ее.

Мне вспомнился вдруг тот самый вечер. Придержавшая дверь спасительная рука. Сидение на барьере. "Зомби", несущийся с лестницы.

Я улыбнулся, будто наяву увидев хохочущую после сеанса Киру. "Коля, боже мой, что ж ты рот-то открыл? Как тапком прихлопнутый, честное слово!".

Мы сидели на скамеечке в скверике, пили сок из одного на троих пакета, и Сергей, смущаясь и горячась, рисовал мне странный мир с существами, почему-то потерявшими смысл жизни, то ли забытыми, то ли забывшими нечто важное, но куда-то вечно и бездумно спешащими.

Незаметно темнело небо, зажигались фонари, существа, ничего не подозревая, по тропинкам шаркали мимо, в сумраке казалось, что они, горбясь, несут с собой все свои беды и грехи, незримо налипшие на плечи, и хрипловатый голос еще утром не существовавшего друга, отдаляясь и приближаясь, плыл надо мной в вечернем воздухе: "Мы — эбонитовые палочки, Колька. Мы дарим людям их будущее…"

Так хочется повторения…

Я сошел с эскалатора и встал у стены. Живот медленно теплел. Нервное. Перед сеансом все время тянет продышаться, сосредоточиться, сосчитать про себя до ста, но на самом деле ничего этого не нужно. У дара нет настройки. Достаточно всего лишь с минуту смотреть на лица.

И пропускать их, пропускать, не фиксируясь на каком-то одном.

Я не посылаю воображаемые лучи добра и не свечусь. Я просто разряжаюсь.

Как аккумулятор.

Это ощущение — разрядки — подходит к сеансу больше всего. Я пустею, что-то во мне пустеет, утекая вместе с людьми, направляющимися к платформам.

Будто каждый отщипывает по чуть-чуть.

Но мне не жалко. Если они хоть на день… Или хотя бы до вечера…