Новый Мир ( № 3 2011) - Новый Мир Новый Мир

Прошло много лет, в два раза больше, чем мне было тогда, и аккуратный шовчик на четыре сантиметра ниже правого колена перестал быть аккуратным: он раскраснелся (надо говорить — воспалился), он вздулся, он потерял изначальную красоту, а главное — он ожил и стал то ли болеть, то ли чесаться. И снова началось “в гостях у сказки”: райхерург отправил меня к облхерургу, облхерург — к райхирургу, райхирург — к облхирургу. В какой-то момент тот, кто подменял в это время моего ангела-хранителя, не выдержал и сказал “баста!”. Этого было достаточно, чтобы меня прооперировали (опять) и нашли в том месте, где у людей стекла не бывает, маленький — сантиметр в длину; ширину и высоту я не мерил — кусочек той самой бутылки, на которую я упал под Мунтекками. Кусочек был не острый и не прозрачный. Потому что в течение (здесь можно сказать — в течении) шестнадцати лет его омывали не волны Чёрного моря, а я. Моя кровь, с которой стекло вступило в химическую реакцию (и я его не виню, у него не было другого выхода), отполировала его, превратив в чёрное — так сразу и не скажешь, что стекло — продолговатое гладкое существо. А я стал тем, кем стал.

Когда ты насколько-то состоишь из стекла, то на многие вещи учишься смотреть по-другому (через стекло), и тебе многое по барабану. Ты даже можешь, если тебе на всех плевать, вырасти отморозком. А если нет — станешь, как я, отраженцем и будешь (как я) отражать свои эпохи: все их бесчинства, разлад и недолговечность. И тебе ещё сильно повезёт, если вместо виселицы ты заслужишь проклятье: привыкай, мой мальчик, к тому, что миром правит не сюжет, а идеи. Так что если тебе захочется яблока, то просто попроси его, а не создавай ситуацию, при которой тебе его предложат.

Меня легко купить, но очень тяжело продать, почти невозможно. Не веришь — можешь попробовать. Гвозди делать из меня нельзя — пойду трещинками, разобьюсь, рассыплюсь на осколки. Но из меня можно сделать что-нибудь менее надёжное, более ненужное. То, для чего не требуется общая идея. Я обидчив и легко раним, я непреклонен и всегда добьюсь своего, смотри на меня — не смотри. Когда в третьем или не в третьем классе мы заполняли друг другу сложенные треугольником из тонких тетрадей альбомы друзей, то вопрос, в какую другую эпоху ты хотел бы жить (пик популярности — революция и Гражданская война, второе место — что-нибудь из Средневековья, пожалуйста; ну а за ними — первая половина XIX века, не позднее Пушкина), оставлял меня без ответа: других эпох не существовало. Разве что в снах, и то, если они запоминались. Удивите меня — и я вас удивлю, а просто так фантазировать я могу и дома.

Когда ты везде ищешь (и не находишь) сюжет, мир идей оставляет тебя равнодушным (и значит, незрелым). Безыдейность, беспринципность всегда спасали меня от фанатизма: моё имя Андрей, разве этого недостаточно? А то, что родители хотели назвать меня Серёжей или Алёшей, — это не моё дело, а дело моих родителей.

Я был комсоргом класса и слушал Би-би-си и “Немецкую волну”: в моей душе не образовалось ни одной трещинки. (Учитель истории меня ненавидел, я спрашивал у него: “Кто такой Сахаров?”, “Кто такой Синявский?”. Однажды за “врагов народа” он устроил мне педсовет с директором, но никто не пришёл. Потом ещё и ещё. А закончилось это тем, чем заканчиваются чуть ли не все подобные истории: вскоре историк приносил мне — пачками, я еле успевал прочитывать — Савинкова, Владимова, Янова, Солженицына, чтобы я мог не понаслышке, а лицом к лицу сравнить, найти, убедиться. И я сравнивал, находил, убеждался и не видел безобразия ни в том, что конспектировал на уроках, ни в том, что читал после них.) Когда все узнали, что умер Черненко, моя в будущем первая женщина сказала мне: “Чёртик подох”, — и мне было стыдно и за неё, и за “Чёртика”, и за “подох”. В спектакле “Интервью с Рональдом Рейганом”, поставленном нашим школьным политтеатром (вход свободный), я переиграл все роли: и Станислава Кондрашова, и Генриха Боровика, и Збигнева Бжезинского, и Патрика Бьюкенена, и самую ответственную, доверяемую только отличникам и активистам — Рональда Рейгана.

Беспринципность не сделала меня равнодушным к политике, скорее наоборот — разожгла (абсолютно не болезненную) страсть к разнообразиям (здесь самое время произнести слова “политическая проститутка”. Это я, добрый вечер). Был момент, когда я, не раздираемый на части, одновременно баллотировался в Верховную раду, горсовет и райсовет — всюду от разных партий — и чуть-чуть не прошёл в одно из этих мест (среднее). Политические взгляды заменяло мне ощущение участия: там, где надо было кричать, я не кричал, там, где можно было остановиться, я останавливался, если нет — просто делал вид, что не понимаю, где нахожусь и чего от меня хотят. А от меня хотели точки зрения (у меня её не было). “О, это был один из самых странных политиков своего времени!” — скажут обо мне потомки. А может быть, скажут: “Он был человеком своей эпохи”, — с акцентом на “своей”.

Той самой эпохи, что делила, делила, делила жизнь на заглавные буквы и прописные истины, на одно и другое, на консерватории и публичные биб­лиотеки, а потом, плюнув на это дело (я не говорю — “устав” или “перестав на что-то надеяться”), смешала ноты, краски, аксиомы и отдала их нам: давайте-ка теперь сами, вы же такие взрослые, такие большие и умные, а я перекурю на лестнице, если что — позовёте. Лиотар, когда ему дали слово, написал о нулевой степени общей культуры: “…по радио слушают реггей, в кино смотрят вестерн, на ленч идут в закусочную Макдональда, на обед — в ресторан с местной кухней, употребляют (па)рижские духи в Токио и носят одежду в стиле ретро в Гонконге…” И заметьте, это написано не о глупости и подлости, не о том, чем следует или не следует гордиться, а об эпохе — стеклянном времени стеклянных людей, отражающихся друг в друге без всякого насилия и неудобства. “Оно им надо?” — спросите вы. Нет, оно им не надо, но так совпало, так получилось, я согласен — неуклюже, нелепо и даже безвкусно, но так оно вышло.

Какая уж тут глупость, подлость или чей злой умысел, когда в один прекрасный день национальность совпадает с возрастом, сексуальная ориентация — с её отсутствием, кино — с немцами, а литература — с литературой (везде ключевое слово “вдруг”). Вот живёшь ты, не подозревая, что, кроме православных, католиков, ортодоксальных и просто иудеев, атеистов-шматеистов и ещё чёрт знает кого, существуют на свете “Евреи за Иисуса” (это те, кто раздаёт анкеты, в которых написано: “Отметьте правильные пункты: я рожден(а) свыше; я хотел(а) бы знать, как прийти к Богу; я — еврей(ка); я — нееврей(ка); добавьте свои пункты”, — я добавлял: “я — Андрей(ка); я — неандрей(ка)”). И вдруг совпадает: Иисус — с евреями, евреи — с тобой, предвыборная кампания — с тобой, евреями и Иисусом, в один прекрасный день ты подходишь к своему дому и видишь, что он весь обклеен разноцветными предвыборными листовками: “Станислава Росинова — в Верховный Совет!”, “За Шпилёву!”, “Прилетучего — в горсовет!”, “Мы выбираем Пекушева!” — и тут же: “Евреи — за Иисуса!” В райсовет, думаешь ты, точно — и не очень-то ошибаешься.

Да что там евреи, я ангелов видел собственными глазами: в марте 2002-го, во время всеобщего предвыборного дурдома, они гроздьями, по десять-пятнадцать человек, спускались с неба, чтобы агитировать за своего кандидата. Бесплотные, неосязаемые, прозрачные, будто стеклянные: лёгкий ветерок без труда выхватывал из их прозрачных рук листовки, на которых самым красивым в мире шрифтом, претендующим одновременно на арамейскую развязность и кириллическую самодисциплину, хорошим литературным слогом излагалась депутатская программа: “…детсады…”, “…больше внимания детям…”, “…централизация власти…”, “…вернуть доверие…”, “…положить конец…”, “…раскрыть души…”, “…не допустить дальнейшего…”, “…опора на рыбное хозяйство…”, “…ввести вторым языком…”, “…снегирям и кукушкам…”, “…ответственный шаг…”, “…упразднить институт нобелевских премий как изживший себя окончательно…”, “…открыть границы…”, “…отозвать лицензии…”, “…сохранить братские отношения…”, “…истинно, истинно говорю вам…”, — а также биография кандидата с точным, до дня, указанием второго пришествия.

Март в Харькове — через раз весна, через раз зима. В 2002-м март был зимним месяцем, а небесные агитаторы оделись легко, не по сезону, слетавшие с их губ слова тут же стыли, замерзали и падали на обледенелый асфальт. Нет, я не говорю, что агитация прошла вхолостую и никого не зацепила: многие брали листовки и читали, их яркие, запоминающиеся фразы до сих пор нет-нет да и всплывают в обыденной речи харьковчан, я и сам время от времени замечаю за собой, что когда, рассуждая о чём-то вслух, заговариваюсь и захожу в тупик, то, чтобы выйти из положения достойно и сохранив лицо, прибегаю к иносказательным, как в притчах, оборотам из тех листовок. Но почему же тогда почти никто не отдал свой голос за кандидата от ангелов, почему в райсовет прошли другие — от коммунистов, объединённых социал-демократов, эрдэушников, националов, селян, злагодистов, энэров, регионалов, прогрессивных социалистов, яблоковцев, экологов, батькивщиновцев, от “Собора”, “Партии Реабилитации Тяжелобольных Украины”, Русско-Украинского Союза, “Справедливости”, “Единства”, РУХа, НДП, “Защитников Отечества”, “Общественного Контроля” и даже беспартийные?