Музыка грязи - Тим Уинтон

– А ты больше не работаешь? – спрашивает он.

– Запал кончился.

– Это тяжело – быть медсестрой.

Она улыбается:

– Ты первый мужчина в моей жизни, который может нормально отчистить ванну.

– Годы опыта. Заочного.

– Хороший омлет. И посмотрите только на эту плиту. Господи, да ты же совсем ручной и домашний!

– Даже дерьмо у меня в коробке с песком.

– Сыграй мне что-нибудь. Чтобы окончательно покрыть торт глазурью.

– Я больше не играю, – говорит он.

– Совсем?

Он утвердительно кивает и забирает у нее пустую тарелку. Весь этот разговор кажется ему опасным, хуже, чем треп о рыбалке. Это как попасть в водоворот. Одна часть тебя знает, что он не убьет тебя, но другая уверена в том, что убьет обязательно. Ты сохраняешь спокойствие, плывешь вместе с ним, а не поперек. Раньше или позже выплывешь на тихую воду.

– И на чем ты играл?

– На гитаре.

– А какую музыку?

– Ну, не знаю. Всякую, наверное. Все, что можно играть на веранде. Знаешь, без электричества. Музыка грязи.

– Как… почва?

– Да. Земля. Дом. Страна. Кантри.

– Ну не кантри-энд-вестерн?

– Не. Хотя мы и играли Хэнка и Уилли, Гая Кларка. Много блюграсса и какую-то ирландскую фигню. Все, что хорошо звучало на гитаре, мандолине, скрипке. Но в основном блюз. Кантри-блюз, наверное. Знаешь – Слепой Блейк, Док Уотсон, Сон Хаус.

– А… – говорит она безучастно.

– Традиционная фигня. Старые штучки.

– Народная музыка.

– Наверное. Нет, не совсем. Ну, я не знаю.

– Моя мать заставляла меня брать уроки фортепьяно, – говорит она, пристально глядя на него.

– То же самое. Нам приходилось играть по очереди. Негра обычно поднимал крышку и натягивал струны. Старик принес домой гитару, которую нашел в ломбарде в Мидленде. Вот так все и вышло. Братан получил пианино. Он был настоящий музыкант. Негра.

– Твой брат? Его так звали?

– Нет. Его звали Вильям.

– И почему Негра?

– Не знаю. Мы его так звали. Все, кроме мамы.

– Где она?

– Умерла. Мы были еще детьми.

– А отец?

– Мезотелиома. Мне было семнадцать. Он работал в Уиттенуме – еще до нашего рождения. Добывал асбест.

– Господи, – пробормотала она, – да я, наверное, ухаживала за его товарищами. Может, даже за ним самим.

– Все умерли. Странно, знаешь ли. Он умирал всю нашу жизнь. Но мы не знали.

– А он сам?

– Я потом об этом думал. Позже.

– Так это его библиотека?

– Мамина. Старик не интересовался книгами, в которых не пишут, как починить мотор или спасти душу. «Туалетная бумага» – так он их называл.

– А… А Негра любил читать?

– Не. Он и нот-то почти не знал. Но если сыграть ему что-нибудь, он мог повторить.

– Талант.

Фокс чувствует, что разворачивается, как будто не может дать задний ход, раз уже начал. Он выбалтывает ей, как они практиковались на веранде, вместо того чтобы учить уроки. Как учились играть по нотам, как в старших классах играли Джей-Джей Кейла и раннего Боуи на шумных вечеринках в пустых канатных сараях и как потом к ним привязалась Салли Доббинс с мандолиной и старой записью Рода Стюарта. И неожиданно их оказалось трое. Бесконечные дни – настроились-расстроились, споры и неожиданные прорывы. Они обзавелись поддельными записями – Скип Джеймс, Роберт Джонсон, Слепой Вилли – и на свалке в Уайт-Пойнте нашли запись «Тадж-Махал». Негра научился играть на банджо, а потом на скрипке. Они нашли стиральную доску в сарае и сделали медиаторы из горлышек винных бутылок. Неожиданные переломные моменты, как в тот первый раз, когда они сыграли целиком «Криппл Крик»; тот день, когда они послушали Рая Кудера. Палубные матросы слышали, как они играют на крыльце, а потом они уже играли за пиво на вечеринках. Жены шкиперов начали заказывать их на празднование совершеннолетий, когда все ожидали панка или диско. Они играли в нескольких деревенских собраниях, где фермеры хотели услышать Глена Кэмпбелла. Но в конце концов, несмотря на то что они были Фоксы, пришло уважение, смешанное с завистью. Не всем нравилась музыка; но люди не могли не признать, что они играют как боги.

Он прислоняется к раковине, напуганный этим взрывом слов.

– Всегда завидовала людям, которые знают языки и умеют играть, – говорит она, криво усмехаясь.

– Мне надо пройтись, – говорит он. – Хочешь пройтись?

– Если честно, не очень.

– А я пойду. Ничего?

– Надо обуваться?

– Нет.

Джорджи последовала за ним по всклокоченной бахче, где росли чахлые, одичавшие арбузы. Серый песок под ее ногами был горяч, и послеполуденное солнце поджаривало ей шею, пока они не вошли в рощу эвкалиптов, где древесная тень и ковер нападавших листьев давали некоторое облегчение. Отсюда – пес трусил между ними – Лю провел ее вниз к изрезанному бороздами желтому берегу реки, испятнанному тенями каепутовых деревьев[9].

– У тебя прямо сад-огород, – сказала она, садясь рядом с ним под козырек отошедшей от ствола коры.

– Только арбузы.

– Господи, да они же должны приносить доход; хорошая у тебя лодка.

Лю улыбнулся:

– Арбузы-то? Не. Ни когда мы выращивали их, ни когда старика скрутило – никаких денег с них не было. Даже и до этого дела шли не ахти. Старик прокрадывался через эту Бакриджеву землю, проскальзывал туда на шлюпке и освобождал нескольких лангустов от пут профессионалов. Сваришь их да и продашь тайком на большой дороге.

– Что отец, что сын.

– Все равно, он должен был что-то подозревать насчет рака, потому что он ведь застраховался. Мы не знали до того момента, когда все уже закончилось. Негра получил выплаты. Он ведь был старший. Большую часть выбросил на «Холдены» и «Форды» шестидесятых годов, на старинные гитары. Мы несколько лет прожили на то, что оставалось. На это, на арбузы, и еще иногда били рыбу острогой, но игрой никогда не получалось много заработать. Прошлым летом я продал все, целый сарай, и купил катер. Прикинул, что смогу справиться.

– Так вот оно что! Фоксы с сомнительной репутацией.

– Это мы.

Джорджи заглянула в мелкую воду чайного цвета. Здесь было прохладно. Южный ветер шевелил листья и покрытую беловатым пушком кору.

– Я не понимаю, что ты делаешь, – сказала она. – Живешь вот так. В смысле, почему ты продолжаешь?

– Вещи, места, их трудно с себя стряхнуть.

Джорджи попыталась не поморщиться. Она никогда не понимала, как места могут иметь над людьми какую-то власть. Этот вид ностальгии ее раздражал. Было ужасно видеть, как люди привязаны к своим воспоминаниям, как они остаются в своих городах и домах из какого-то извращенного пиетета.

– Я было подумывал о том, чтобы перебраться на север, – сказал он. – Хотел просто бросить все и сорваться. Понимаешь, исчезнуть. Я уже чувствовал себя как призрак.

– Как призрак?

– Как будто я уже умер, но эти новости еще не дошли до моего тела. Как лесной пожар, который настигает тебя так быстро, что ты уже весь испекся, но все еще бежишь.

– Господи!

– Но потом я подумал: а ведь меня уже нет! Почему бы просто не исчезнуть, никуда не уезжая?

– Ты меня запутал, Лю.

– Я пришел домой после последних похорон и сжег все свои бумаги. Лицензии, все удостоверения, школьные табели. Все равно у меня не было налогового номера. Просто проскочил через сетку, понимаешь ли. Жить втайне. Быть тайной.

– Но какой смысл?

– Уединение. Уединение. Рано или поздно твои тайны – все, что у тебя остается.

– Ходячий Призрак.

– Это про меня.

– Так что ты браконьерствуешь в морях, читаешь здесь и играешь музыку – совсем один.

– Музыку – нет.

– Ты и вправду больше не играешь?

– Даже и не слушаю.

– Не можешь или не хочешь?

– И то и другое.

– Что, совсем никогда?

– Никогда.

– Ужасно.

Лю наградил ее болезненной, непокорной улыбкой, и она могла бы поклясться, что видит в нем мальчишеское упрямство. Трудно было поставить ему это в вину, но ощущение, что это приносит тебе только неприятности, оставалось. Он был убит. И все это было тем более дорого Джорджи, потому что напоминало ей саму себя.

– Ты когда-нибудь мечтала, – спросил он, – когда была девчонкой, чтобы все залезли в машину, уехали и забыли про тебя?

– Именно об этом я и мечтала, – горько сказала Джорджи.

Он улыбнулся, и Джорджи не смогла этого себе объяснить; она не могла понять, откуда могла взяться такая улыбка.

– А место? – спросил он. – У тебя было когда-нибудь особое место?

– Когда я была маленькой – нет. Хотя мне нравилась река, у которой мы жили.

– Где?

– Да в Недлэндсе.

– Но особого места не было?

Джорджи почувствовала, что сейчас она не выдерживает какое-то испытание. Разумеется, он не понимал, насколько они разные. Он был просто выучившийся всему сам фермерский мальчик, а она – беженка из круга победителей, девочка, которая решила стать медсестрой, чтобы похерить мечты старика о том, что у них в семье будет врач.