Эскадрилья наносит удар - Анатолий Сурцуков

На своем застывшем резиновой маской лице я, чуть ли не руками раздирая рот, изобразил подобие улыбки, затем прохрипел экипажу, удивляясь чужому голосу: «Нормально, мужики…» И сунул ручку, пересиливая все свои инстинкты, что есть мочи от себя, переводя вертолет на снижение!

Внизу уже привычно поднимали камешки пули духовских винтовок, суетились десантники и спасатели, занося в грузовую кабину тела убитых и раненых, какие-то шмотки, оружие, боеприпасы и прочую дрянь со сбитого вертолета. Мы безучастно и тупо, как зомби, наблюдали за этой картиной, как будто нам показывали кино по телевизору. Наконец, наземники подали знак: все, мол, можно взлетать. Чуть приподняв машину над островком, я понял, как ей тяжело. Напряглись все ее мускулы, задрожало от напряжения все ее тело, выгнулся тюльпаном несущий винт, обвисла балка, и движки, взвыв на немыслимо высокой ноте, пропели: «Ну-у-у-у-у-у-у куда-а-а-а-а ж-жж-ж-ж-ж-ж, ты-ы-ы-ы-ы-ы???» Мысленно умоляю ее потерпеть, поднажать ну еще чуть-чуть, ну НАДО отсюда выбираться, ты пойми ж, дорогая!!!

Еле заметным движением ручки приглашаю ее к поступательному полету.

«Восьмерочка», постанывая, проседая под тяжестью непосильной ноши, чиркает носовым колесом за гребень волны возмутившейся враждебной горной речки, не желающей выпускать нас из своих холодных объятий, и, вздрогнув при входе в косую обдувку, как бы представив себе мерзость купания в холодной воде, уходит в высоту. Уф-ф-ф-ф-ф!

В Баграме становятся ясными итоги первого десантирования. За две минуты боя во время высадки сбито два вертолета, повреждено пять, погибло четыре члена экипажа и десять десантников, ранено пять летчиков и восемь десантников. НО! ЗАДАЧУ НИКТО НЕ ОТМЕНЯЛ!!!

Угрюмо стоял строй летчиков, перед которым лицом к лицу — строй десантуры, подготовленной к следующему вылету.

Между двумя этими живыми (пока) коридорами вышел Павлов.

Ни одного замполита в ЭТОТ момент я не увидел.

Что говорить, как настроить людей на вылет в тот же район, на те же площадки, где так ошеломляюще быстро война сожрала их лучших товарищей, а тем более командиров?!

Уверен, ни один западный пилот ни за какие доллары, фунты и марки в этих условиях не полез бы снова в пасть тигру, пока там массированными бомбардировками не сделали бы выжженную пустыню!

Павлов, обращаясь одновременно к двум строям, сказал: «Ну что, тяжело? Да, тяжело! Но задачу выполнять будем!» Затем рассказал матерный анекдот, соленый, как от привкуса крови, и, махнув рукой, скомандовал: «На запуск!»

И все ПОШЛИ.

Молча, ожесточенно, прорубив коридоры прохода, ощерившись на посадке огнем из всех видов оружия, так, что из-за черного облака, выплевывающего смертоносные занозы, и вертолет-то виден не был, зашли, сели, высадили, взлетели. Враг и опомниться не успел! Задача была выполнена!

Идем обратно. На душе — опустошенность. Подходим к выходу из ущелья. Справа — четырехтысячники, горы, на которых снег тает не каждое лето. Слышу в наушниках слабый голос: «Я Маяк, я Маяк, кто меня слышит, у меня десять „трехсотых“ и четыре „двухсотых“, кто слышит, прошу помочь…»

Раненых забрать — первейшая задача на войне. Прикидываю топливо, его остается в обрез. У других, значит, еще хуже. Отзываюсь на стон этого Маяка, прошу его обозначить себя дымами, остальную эскадру угоняю на дозаправку в Баграм.

Загораются дымы. Бог ты мой, куды ж вы, милые, забрались!

Оранжевый сигнальный дым, веселясь, курчавился на остром, как нож, склоне горы, у которой превышение составило, по нашим прикидкам, не меньше трех тысяч восьмисот метров!

Ну ладно, попробуем. Иду на посадку. Еще издали при подходе к склону чувствую, как машину начинает швырять по высоте и направлению вертикальными потоками, которые всегда образуются при прогреве воздуха вблизи склонов, да тут еще ветер сильнейший персонально облизывает гору. И вот уже скорость почти подгашена, склон горы совсем близко, движки воют на максимальном режиме, пытаясь удержать вертушку в разряженном воздухе. Мускулы напряжены, рычаги управления ходят ходуном от упора до упора, компенсируя непредсказуемые броски машины.

Внезапно какая-то неумолимая сила стаскивает машину вниз по склону так, что его гребень оказывается выше по полету!

Оп-п-п-а-а!

Лихорадочно соображаю. Так, вверх не уйдешь, шаг-газ под мышкой и мощность уже полная, больше не выжмешь. Влево-вправо тоже не уйдешь, гора уже слишком близко, при развороте неминуемо столкновение со склоном. Ну и какое решение, командир? Мелькнула мысль, что командир (эскадрильи) пару часов назад погиб, замполит тоже, вот сейчас и зам здесь останется со всем своим экипажем. Что-то до хрена за один день, обидно!

Ну а решение, решение-то какое? А осталось одно решение — Богу молиться и, замерев, не вздумать управление дергать!

И я обратился мысленно к Боженьке, в эти пару секунд успев вложить столько чувства, что, видно, дошло обращение до адресата, может, и занятого в тот момент делами поважнее.

Так же внезапно, как будто кол в задницу всадили, вертушку вышвырнуло вверх, и, уже под собой наблюдая сигнальный дым, я кинул машину вниз, пока стихия не передумала. Вертушечка замерла, вцепившись лапами основных колес в острый склон, как птичка за скалу. Переднее колесо, не уместившись на лезвии склона, качалось над пропастью глубиной километра полтора. Пришлось, поджидая медленно спускавшихся с горы солдат, балансировать, как на канате, удерживая машину на двух колесах.

Борттехник, уже четвертый за этот день, Толя Ларин из кандагарского полка, высокий, статный парень, поводя усами, спросил: «Командир, а как взлетать-то будем?»

Как, как? А вот так. Дождавшись окончания погрузки, взвесив на всей имеющейся мощности вертушку, движением ручки вперед до упора одним махом сваливаю машину в пропасть, стараясь не задеть хвостовой балкой за склон. Ухнув вниз, вертушка быстро набирает скорость, а там уже сам черт нам не брат.

«Как твоя фамилия?» — выдохнув, спрашивает бортач. Я ответил.

«Запомню», — задумчиво сказал Толя Ларин.

Вечером, зайдя в столовую, попробовали с Борькой поесть.

Не удалось. Почудился снова запах обгорелого человечьего мяса.

На послеполетном построении эскадрильи мужикам я смог сказать только о том, что если «смыканемся» назавтра, то духи, значит, сделали нас, а ребята наши погибли напрасно. Так уж лучше отомстить за них, а такая возможность у нас наутро представится.

Зайдя в свою комнату в модуле, мы с праваком чуть не попятились назад. Там, где вчера был гомон и толчея, стояли ПУСТЫЕ кровати. Кто убит, а кто — ранен. Остались только мы вдвоем. Эта была моя самая страшная бессонная ночь за всю мою жизнь…

В сознании начался анализ всего случившегося и того, что ДОЛЖНО было случиться, по всем раскладам ДОЛЖНО было не раз произойти, НО… почему-то не произошло. От навалившегося БОЛЬШОГО СТРАХА выворачивало наизнанку. Хотелось выть и кататься по кровати. Безумные мысли бередили и не давали покоя: «Уйти, убежать, скрыться. Почему Я должен, за что это МНЕ? Как я завтра, да уже, считай, сегодня, смогу повести эскадру в таком состоянии?!!»

Утро наступило внезапно и споро. На ватных ногах, с полным ощущением идущего на казнь человека, убежденного в неотвратимости своей смерти, я добрел до стоянки своего вертолета. Плюхнувшись на сиденье, снова мыслями ушел в «дальнейшее пространство». Очнулся от тычка борттехника и его голоса: «Командир, запускать?» Кивнув, автоматически посмотрел на приборы. Загудела «АИшка», ожили стрелки, зашипел впускаемый в горло движков сжатый для запуска воздух, закачался горизонт от раскручиваемых винтов, в кабине запахло выхлопными газами, винт, все более яростно вращаясь, набрал свою силу, приподняв машину. И внутри все стало на свои места, противная стынь растопилась при одном взгляде на прибор температуры выходящих газов, голос окреп и приобрел командирский металл, в эфир раздалась уверенная команда: «Я „двадцать пятый“, вырулить группой на полосу для взлета!»

Вот и мы дождались своих заменщиков.

Снисходительно наблюдаем за суетливыми хлопотами при размещении прибывших из-под Питера мужичков, с растопыренными глазами взирающих на незнакомый для них пейзаж.

Один только персонаж уверенно прошел в СВОЮ комнату, привычным движением достал из-под кровати гармошку и снова запиликал что-то на визгливом обшарпанном инструменте. Это — Паша Барнас, который после удачной замены не смог бросить ставшую для него своей эскадрилью и уже вместе с новыми товарищами опять прибыл на войну.

В течение недели мы, используя весь полученный в боях опыт, ввели в строй своих заменщиков, не утаив от них ничего из полученных нами уроков.

И вот наступил он, настал последний день, последний вечер в Кабуле! Надо сказать, что в авиации стараются избегать применения слова «последний». Последний вылет, например, значит, что у тебя их больше не будет. Последний день, подразумевают суеверные летчики, что у тебя больше этих дней не будет. Поэтому применяют слово «крайний», наивно пытаясь при этом обмануть судьбу, или уж, по крайней мере, лишний раз не дразнить ее.