Романы в стенограмме - Эрвин Штритматтер

С северной стороны озеро огораживает холм, поросший строевым лесом. Топкий берег окружен вытоптанными пастбищами, зарослями карликовых берез и кустистым папоротником. Предвесеннее солнце приносит свое тепло этому болоту, и лед на нем тает раньше, чем на всех других лесных озерах. Ольховые ветки уже окрашиваются в синевато-красный цвет, а тоненькие веточки берез отливают лиловым, хотя гнезда цапель и хищных птиц еще пустуют и торчат в верхушках сосен, словно вязанки хвороста.

Для красных гусей, рановато начавших свой перелет, озеро — желанная станция на долгом пути, а первые мотыльки, вылупившиеся на наших чердаках, летят к этому пятнышку юга, словно уже получили надежные сообщения оттуда, а может быть, и вправду получили, только мы пока что не знаем, каким образом. Еще по-зимнему жалкие бабочки «павлиний глаз» пьют нектар мать-и-мачехи, а вечером умирают, так и не размножившись, умирают в маленькой мотыльковой уверенности, что это было настоящее солнце, день настоящей ранней весны, который им суждено было прожить, и что тепло и свет этого дня заставили их летать над нашей землей, что из гусеничного своего состояния они вышли, чтобы сделаться мотыльками и познать прелесть самостоятельного полета.

То же самое можно сказать и о чибисах, слишком рано они отважились явиться на свою летнюю родину, и летают не целеустремленно, а так — ни шатко ни валко, как мотыльки, а когда вертикально взмывают ввысь, эти оперенные бабочки, то, как подобает крупным птицам, взмахи крыльев у них неровные, кажется, что они летят на боку, вернее, лежа на одном крыле, и при этом взвизгивают, злятся и набрасываются друг на дружку. Самцы дерутся, а самочки дразнятся. И все это инстинктивно, ибо они не знают, чего хочет от них весна.

Весь год весенние уголки неприметно вписываются в ландшафт, и никто о них не подозревает, ведь их счастливая пора — конец зимы.

Когда в наших краях доподлинная весна долго заставляет себя ждать, я езжу верхом от одного такого уголка до другого и уготовляю себе маленькую индивидуальную весну, весенний аванс, так сказать, чтобы поднять настроение:

Трава растет, клетку строит над клеткой,Подснежник раскрылся под свадебным ветром…[5]

и эти весенние форпосты кажутся мне источниками, из которых вот-вот забьет настоящая весна. Источники день ото дня занимают все больше места, и вот наступает день, когда они сливаются воедино, и весна уже, как полая вода, заливает всю округу.

Великая песнь

Пахло землей, лесом и водой. Воздух, этот газ жизни, проникает все наше существо и покидает нас, дарит и отнимает. Он сохраняет нам жизнь.

Над озером, еще несколько дней тому назад покрытым седой пеленою льда, стоит гомон, что-то плавает и ныряет, плещется и машет крыльями, пищит и выводит трели. Точно семена из дальних стран, в прошлые ночи с неба посыпалась водоплавающие птицы и лапами, которые еще наполовину плавники, наполовину корни, вросли в водяное поле.

Лысухи кричат и мельтешатся, превращая озеро то ли в оживленную ярмарку, то ли в народное гулянье. «Ко-ко-кок» нырков, визгливое, как пила, «р-реп, р-реп» крякв-селезней слышится сквозь ломкие ветки крушины. Журавли трубят в заливных лугах, а в прибрежных соснах раздается сентиментальное любовное клохтанье ворон.

Гимн во славу жизни начался, а когда он кончится, певцов станет уже вдвое, втрое, вчетверо больше. Молодые вороны будут походить на старых, а у молодых селезней-нырков, как у их отцов, вырастут хохолки, и все-таки до последнего перышка, до последней мелочи в повадках они повторят своих предков, ибо все, что живет и хочет жить дальше, должно врасти и взрасти.

Мартовский снег

Весь день сыпал снег, то мелкий, то крупными хлопьями, глянешь в окно, а деревья и соседский дом видятся тебе как бы сквозь струйки молока. Снег, казалось, опять не даст сбыться мечтаниям земли и растений о весне.

«В марте снега́ — посевам беда!» — говорили крестьяне, но к вечеру воздух сделался прозрачным, а небо мечтательно заголубело. Маленькие облачка, кудрявые, как дым из трубы, поплыли в вышине, и заснеженные поля озарились пронзительным светом. Казалось, что небо и земля знали какую-то тайну и улыбались друг дружке. Тому, кто умел всматриваться, эта тайна открывалась, а тому, кто не умел, ее выбалтывал черный дрозд. Дрозд своим острым птичьим слухом подслушал что-то у почек на деревьях, которые набухали и шушукались, убедившись, что небо и земля пребывают в согласии.

Ночной ветер

Эдит и Хорсту Безелер

Едва стемнело, налетел резкий, порывистый ветер, стукнулся подбородком о деревянные углы крытой веранды и залязгал железными крюками на воротах конюшни. Затем я услышал, как он схватил зубами кроны старых ив у ручья и принялся их раскачивать. Я привык к соседству сухого южного ветра. Приятно чувствовать себя защищенным от него, сидя в комнате. Я снова взялся за работу, а ветер — пусть его занимается своим делом.

За час до полуночи мой гневливый сосед стал делать перерывы в работе и постепенно удлинять их. В полночь взбалмошный сын теплых воздушных потоков убрался наконец восвояси, оставив за окном черную дыру тишины. Тишина угнетающе подействовала на меня. Мне казалось, что тяжелые тучи без сопротивления трудолюбивого ветра рухнут на землю и задавят все живое.

Немного погодя, я уже смеялся над своими опасениями, бичом сосредоточенности заставил себя вернуться к рукописи и забыть о ветре, о небе и земле.

На рассвете я перечитал все написанное за ночь, и из моей рукописи выступил человек (литературоведы называют это «образ»), о котором я, до того как налетел ветер, понятия не имел.

Лысухи

Когда белохвостый орлан долго не прилетает и вода, казалось бы, спокойно плещется о камыш, я смотрю, как суетятся лысухи. А может, они рыбы с черным оперением, тысячи лет назад поднявшиеся из хляби и исхлопотавшие себе легкие? Они процеживают воду сквозь клювы, заглатывают то, что в клювах осталось, кормятся, точно рыбы в озере. Над водой им приходится трудновато. Они плавают, но плавают плохо. Летают низко, спотыкаясь и брызгаясь, но зато ныряют очень ловко. В том месте, где они скрылись под водой, они вскоре появляются снова и не дурачат нас наподобие нырков. Они на редкость деятельны и почтенны, впрочем, любят прихорашиваться и благонравно опускают хвосты, а как симпатичны их светло-желтые затылки — неоперенные роговые пластиночки, а может быть, и чешуя из их рыбьей поры. Иной раз клюв лысухи становится пастью. Ждешь упоенного вскрика, а она только бормочет «кюв» или «пиц». Пасть-то пасть, а звуку на грош. Лысухи как будто приговорены к вечному самовосхвалению и на плаву непрестанно кланяются — сами себе.

Березы

Иной раз жители земли, которых мы зовем деревьями, необычайно ясно являют нам свои особенности. Определяется это освещением. Освещение же зависит от времени года, время года — от положения планеты Земля, а положение планеты — от изменений в космосе. Так для всего живущего на земле приходит свой час.

Вчера этот час настал для берез. Столетние деревья росли вдоль разъезженного проселка против мартовского неба, синего, как василек. Снег на полях покрылся настом и отражал солнечный свет. Столетние старухи лицедействовали при верхнем свете и свете рампы, как сказали бы в театре. Их свисающие тонюсенькие ветки шевелились на ветру, их кора, скорее черная и серая, чем белая, покрылась коркой, как лежалое тесто. Эти березы отделяли дорогу от поля. Испокон веков у них было достаточно простора раскидывать ветви, шириться. Они должны были стать раскидистыми из-за восточных ветров, что зимой жестоко трепали их. У каждой березы здесь был свой характер, впрочем нехарактерный для этой породы деревьев.

Другая участь у их сестер. Сбившись в кучку — березовую рощицу — в глубине соснового бора, они растут на берегу озера. Если под соснами темно и сумрачно, то под березками чисто и светло, как в заботливо прибранной комнате, молодые березки стоят словно девушки в белых платьях. Они глядят на озеро, по которому плавают болтливые деревенские гуси, и при каждом порыве ветра перешептываются — точь-в-точь молодые девушки. Под корой у них бурлят все прибывающие соки, и кора весело блестит навстречу дню.

За рощицей над оврагом лежала сломанная ураганом старушка береза. При порывах ветра сучья ее кряхтели. Берестяная одежка обтрепалась и висела клочьям, изнанка их была темной, точно корица, тонкие же ветки все еще блестели. Старуха тянулась к солнцу, как будто надеясь, что все пробуждающий свет с помощью этих прутиков еще раз вернет ее к жизни.

Почему скворцы напомнили мне бабушку