«Русские – успешный народ. Как прирастала русская земля» - Александр Тюрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одновременно с прикрытием «крымской украйны» шло оборонительное строительство и на «ногайской украйне». Белгородская черта была дополнена Симбирской, проходящей от Тамбова до Симбирска. Распространение русских поселений к югу от Симбирской черты привело к созданию новой черты — Сызранской: от города Сызрани на Волге до реки Мокша. Цепь укреплений была продолжена за Волгой, вдоль рек Черемшан и Кама.
Как пишет Любавский: «Получилась своего рода Китайская стена, колоссальная ограда, начинавшаяся у верховьев Ворсклы и тянувшаяся в северо-восточном направлении до Уфы».[95]
Строительство этой «китайской стены» сыграло огромную роль в годы затяжных войн с Польшей и Швецией. Южное по-рубежье было защищено, западные стратеги уже не могли использовать азиатские орды для удара по тылам русского войска, и российское государство получило больше свободы для действий на западном направлении.
Строительство новых оборонительных черт было связано и с восстановлением государственных сил после «литовского разорения», и с реорганизацией русского войска.
Со времени смоленского похода воеводы Шеина в нем появляются конница и пехота «иноземного строя», рейтары, драгуны и солдаты. Это было новое постоянное войско, набиравшееся преимущественно из беспоместных детей боярских и гулящих людей, выходцев разных простонародных сословий.
На службу можно было попасть прямо из тягла, это касалось и владельческих крестьян.
В 1642–1648 гг. в уездах вдоль Белгородской черты многих крестьян, включая владельческих, переводили в драгуны, с освобождением от податей. Экс-крестьяне жили по-прежнему в своих деревнях и продолжали заниматься земледельческим трудом, но периодически проходили военное обучение и получали огнестрельное оружие из государственного арсенала.
Так, в 1648 г. в село Бел-Колодезь и его приселки была прислана правительственная грамота, которой объявлялось, что крестьянам впредь быть не за помещиками, а в драгунской службе.[96]
Драгуны защищали от набегов не только страну в целом, но и поселения, где жили со своими семьями.
Встречались случаи, когда не только в служилые «по прибору», но и в дети боярские верстали из крестьян.[97]
Еще чаще социальный лифтинг состоял их двух ходов. Крестьяне, прибранные в казаки, получали землю на поместном праве и переходили в состав детей боярских.[98]
В то же время дети боярские, получившие землю индивидуально, на поместном праве, создавали «сябринные» товарищества для обработки земли. Эти помещики назывались «сябрами» или «себрами», точно так же как и псковские крестьяне.
Вот как описывает «смотренная книга» поместье сына боярского Калугина в деревне Кривецкой Корочанского уезда: «А пашню ему пахать в той же деревне Кривецкой с детьми боярскими через межу, а сено косить по жеребьям, а на пашню земля и на сенные покосы и лес хоромный и дровяной, и рыбныя, и звериныя ловли отведены ему с его братьею с кривецкими детьми боярскими вопче[99]».[100]
«Выпись поместная из строельной книги», сделанная князем И. Львовым для сына боярского Б. Золотарева, гласит, что будет указанный помещик «всяким угодьем владеть вопче с Дмитрием Бредихиным с товарищи».[101]
Правительственный чиновник не определяет, в каких урочищах будет находиться пашня Золотарева. Местное товарищество определит, где встанет его двор и где он будет «дуброву и дикое поле на пашню распахивать и сена косить».
Строельная книга города Карпова от 1647–1649 гг. показывает, что в четырех деревнях Карповского уезда живут дети боярские, имеющие наделы примерно в 30 четвертей всякой земли. И здесь земли были выделены на целый помещичий коллектив, без разделения.
Так и образовались помещичьи деревни, обитатели которых жили как крестьяне, а воевали как дворяне.[102]
По данным на 1643 г., «прибылые» (служившие в украинных городах временно) дети боярские получали по 5 руб. жалованья, казаки — по 4,5–5 руб., стрельцы, пушкари и воротники — по 3,5–4 руб.[103]
Такие «командировочные» ложились тяжелой нагрузкой на казну, и правительство по-прежнему старалось привлечь людей в украинные города на постоянное жительство.
Земельные дачи и деньги на дворовое строение вызывали законный интерес, поэтому воеводам, заведовавшим переселениями, редко приходилось прибегать к принуждению.
Служилое население южной окраины жило хоть и по-крестьянски, но достаточно зажиточно. Из 20–30 десятин поместья распахивали едва ли пятую часть. Тем не менее запасы хлеба в закромах служилых людей, занимавшихся земледелием, составляли в среднем около 500 пудов (взрослому человеку хватало на пропитание 15 пудов в год).[104]
За 1655 г. имеются сведения об имущественном состоянии недавних поселенцев в Новом Осколе — семейств полковых и беломестных казаков. Они могли порадоваться, глядя на свои 3,7 лошади, 2 коровы, 7,1 овцы, 6,3 свиньи.
Дети боярские в Карпове имели в среднем 3,4 лошади, 1,6 коровы, 4,7 овцы, 5,1 свиньи.[105]
На Белгородчине, где жило 260 тыс. служилого населения (однодворцев, не имевших крестьян), на двор в среднем приходилось 3 лошади и 4 коровы.[106]
Не слишком отличаются от этих данных и сведения о крестьянской зажиточности.
В 1667 г. пешего иноземного строя капитан И. Кареев был отправлен в посопные (платящие подати хлебом) волости Белгородского и Короченского уездов для переписи черносошных крестьян, которые передавались во владение митрополита Белгородского и Обоянского.
Кареев описал семь сел и деревень, в том числе деревню Тюрину, откуда, возможно, происходят предки автора данной книги.
И что же — «везде следы довольства и труда».
Среднее число мужских душ в здешних семьях составляло 2,5 — несколько меньше, чем в центральной России, что, видимо, соответствовало дроблению благополучных семей на более мелкие. Лошадей на двор приходилось 2,9, крупного рогатого скота — 2,7, овец — 8, свиней — 7,7, ульев — 6,1, запасов всякого хлеба — 278 пудов (запасы измерены в конце мая, когда находятся на минимуме).
Эти показатели зажиточности сильно превышают те, что будет иметь средняя крестьянская семья на рубеже XIX–XX вв.
Как пишет Миклашевский в конце XIX в., «…благосостояние крестьян Государевой посопной волости XVII в. было во много раз выше, чем благосостояние крестьян любой полосы современной России».[107]
Было оно выше и чем в демографических центрах тогдашней Руси, так что переселение на окраины предполагало внушительную «премию за риск».
А размер этого риска может показать статистика по небольшому городку Орлов Воронежского края. В 1680–1691 гг. там было получено 170 известий о приходе вооруженных врагов — татар, ногаев, калмыков, воровских казаков и даже староверов, подавшихся в разбойники.[108]
Вооруженный земледелец, постоянно рискующий своей жизнью, оставался центральной фигурой степного пограничья России.
Яркую картину создает обычно строгий М. Любавский: «Невольно проносятся в воображении образы этих людей, стоящих караулом и разъезжающих дозором по степи, терпящих всевозможные лишения — холод и зной, голод или жажду, но ревностно выслеживающих и подстерегающих татарина, строящих городки и валы, копающих рвы, вбивающих забои и надолбы в реках, на местах переправы валящих лес; чудятся выстрелы, крики и стоны этих людей, бьющихся не на жизнь, а на смерть, в степи с встречными татарскими отрядами или отражающими их от стены своих городов, от вала или засеки; слышишь набат государева вестового колокола, созывающего из окрестностей русское население в крепость; видишь столбы дыма и пламени, поднимающиеся над русскими городами и селами, полчища татар, мчащихся с добычей на юг».[109]
Усилия московских правительств по освоению Дикого поля и построению глубокой обороны южных окраин дали очень весомые результаты для всей страны.
Со времени создания Белгородской черты и до конца века запашка в южных уездах увеличилась в 7 раз. Не меньшими были и цифры увеличения населения — несмотря на сохранявшуюся угрозу набегов.
В 1646–1678 гг. население России (в постоянных границах) выросло с 4,5–5 млн до 8,6 млн. Из них в черноземных районах, освоенных за предыдущий век, проживало уже 1,8 млн человек.[110]
Юг сделался источником хлеба для всей страны, поставки достигали в это время уже 1 млн пудов в год.[111] Существовавшая ранее угроза общего голода была снята. И хотя последние десятилетия XVII в. стали самыми холодными в письменной истории России, людям из северных регионов было куда уходить.
