«Русские – успешный народ. Как прирастала русская земля» - Александр Тюрин

Начатая в середине XVI в. колонизация Дикого поля спасла Россию от синусоиды демографических колебаний. А ведь демографические законы для аграрных обществ суровы. И Magna Charta[112] не уберегла Англию от долгой депопуляции, которая началась в 1280-х гг. Ее население упало за последующие два века с 6 млн до 2,2 млн человек, почти в 3 раза.[113]

Центральная и Южная Русь в последнюю треть XVII в. обрели самое настоящее изобилие, которое отмечали и иностранные наблюдатели. Подобного русское простонародье не знало ранее и не будет знать еще 250 лет. В населенных имениях сокращалась барщина. Правительство отказалось от повышения прямых налогов.

О благополучии свидетельствует и тот факт, что нельзя было найти наемных работников за плату в 20 кг зерна в день на юге, в московском регионе — за 10 кг.[114]

Создался своего рода «жирок» — который затем использует для своих преобразований и войн Петр Великий.

Можно сказать, что весь блестящий начальный период петербургской империи (XVIII в. и эпоха наполеоновских войн) стоял на крепкой базе, созданной полуторавековым покорением степей, которое предприняло Московское государство.

Беглецы от «золотой вольности»

Российские либеральные историки конца XIX — начала XX в. немало сокрушались, что личность в Московской Руси была подчинена государству. (Их современные продолжатели уже объявляют всю российскую историю неправильной, после чего идут в кассу получать от государства зарплату профессора или даже академика.)

Однако при взгляде на русский фронтир со всей очевидностью становится ясной легковесность таких рассуждений. Все слои общества были по-своему равны в несении обязанностей, все работали на главную цель — построение большой защищенной страны. Государство являлось не внешней силой, а фактически органом самоэксплуатации и самомобилизации общества. Это легко подтверждается тем обстоятельством, что государственный аппарат как таковой был крайне незначителен.

Да, в Московском государстве не сияла панская «златая вольность», ведь она означала свободу сильного в попрании свободы слабого. Польская «свобода за счет несвободы» была причиной того, что на юго-западные окраины Московского государства на протяжении двух веков шел поток беженцев из Литвы и Польши.

Если обозреть многовековые изменения политической карты Европы в режиме очень ускоренного просмотра, то мы увидим переползание Польши с запада на восток. По сравнению с польским «натиском на восток» немецкий «дранг нах остен» выглядит бледно. На протяжении столетий Польша поглощала русские земли на востоке, сдавая свои собственные земли немецким соседям на западе, севере и юге. С 1229 г. король Генрих Бородатый, усмотрев лень в своих польских подданных, наводняет Силезию трудолюбивыми немцами. Конрад Мазовецкий дарит братскому Тевтонскому ордену земли Хелминскую и Лобавскую. Польские короли и герцоги сами заселяют коренную Польшу привилегированными немецкими колонистами, в то время как собственные крестьяне разбегаются от тяжелых повинностей или гибнут под копытами рыцарских коней.

«Польша отдала свои области — Силезию, Померанию — на онемечение, призвала тевтонских рыцарей для онемечения Пруссии; но, отступивши на западе, она ринулась на восток, воспользовавшись ослаблением Руси от погрома татарского: она захватила Галич и посредством Литвы западные русские земли», — пишет Соловьев.[115]

Как маркитантка волочется за солдатом, так и Польша за Литвой, покоряющей восток; соблазняет ее знать польскими золотыми яблочками: удобными жилищами, балами и спектаклями, красиво одетыми женщинами. И литовский воин меняет звериную шкуру на камзол и штаны с гульфиком, а медвежьи пляски вокруг костра — на краковяк и менуэт.

Вместе с прелестями цивилизации Польша давала литовской элите идеологию господства, замаскированную под «шляхетские вольности». Вместе с полонизацией литовской знати шло закабаление западнорусского крестьянства.

Те из гордых литовско-русских господ, кто пытался сопротивляться чужой культуре, были уничтожены в битве при Вилькомире (1435) и прошедших после нее репрессиях.

Польская «золотая вольность» (z ota wolno), соблазнившая литовскую элиту, была выражением не силы, а слабости польского государства, отказавшегося от борьбы с серьезными противниками на западе и юге. Шляхта (от нем. Geschlecht — род), уходящая на восток, не нуждалась в сильном государстве для обеспечения своего господства. Она получала земли от магнатов и легко присваивала прибавочный продукт, создаваемый покорным простонародьем. Кошицкий привилей освободил шляхту от всех государственных повинностей, а согласно Радомской конституции король не имел права издавать какие-либо законы без согласия аристократического сената.

С XV в. в польском имении окончательно победила барщинная система. Господское хозяйство (фольварк) ориентировалось на производство товарного хлеба и другого сельскохозяйственного сырья для внешнего рынка, откуда приходили предметы роскоши.

Как пишет Ф. Бродель: «С началом XVI в. конъюнктура с двоякими, а то и троякими последствиями обрекла Восточную Европу на участь колониальную — участь производителя сырья, и "вторичное закрепощение" было лишь более всего заметным ее аспектом».[116]

Заметим, что эта мобилизация объяснялась не оборонными нуждами, не борьбой с внешними силами — Польша сдает немцам и султанам все, что можно, — а только стремлением к роскоши у ясновельможного панства.

Михалон Литвин сравнивает порабощение литовских простолюдинов с татарской неволей.[117] «Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых не войною и не куплею, принадлежащих не к чужому, но к нашему племени… мы во зло употребляем нашу власть над ними, мучим их, уродуем, убиваем без суда, по малейшему подозрению». Сообщает он о малом количестве побегов пленных литвинов из крымской неволи, в отличие от московских пленников, — крымское рабство выглядело для литовского простолюдина лучше, чем жизнь под властью шляхты.

«Народ жалок и угнетен тяжелым рабством, — пишет о Польше имперский посол Герберштейн. — Ибо если кто в сопровождении толпы слуг входит в жилище поселянина, то ему можно безнаказанно творить все, что угодно, грабить и избивать».

«Если шляхтич убьет хлопа, то говорит, что убил собаку, ибо шляхта считает кметов[118] за собак», — свидетельствует писатель XVI в. Анджей Моджевский.[119]

С 1557 г. шляхта получила право судить своих крестьян без апелляции и казнить их. Повсеместная передача панских имений на откуп арендаторам, выжимающим из крестьян последние соки, окончательно превращала фольварк в концлагерь.

К 1600 г. польская барщина была доведена до 6 дней в неделю.[120]

Еще одной стороной «золотой вольности» было формирование частных армий, которые не столько защищали крестьян от крымско-татарских набегов, сколько кормились панскими усобицами и разбоями. Грабили простонародье и правительственные войска, часто не получавшие жалованья.

С XVI в. национальный гнет в польско-литовском «содружестве» все более приобретал религиозное оформление — католичество вело беспощадную борьбу против православия.

Сыновья могущественных магнатов, православных и кальвинистов, совращаются иезуитами в католичество. В 1598 г. 58 высокородных литовско-русских вельмож (Тышкевичи, Збаражские и др.) заявляют о принятии католичества. Окатоличившиеся землевладельцы вместе с агрессивным католическим клиром усиленно размножают на западнорусских землях костелы и кляшторы (монастыри). Род могущественных Острожских, окатоличившись, передает ксендзам православные храмы во всех своих обширных владениях — а только на Волыни им принадлежало 25 городов и 670 селений.

Мелкая западнорусская шляхта вознаграждается за переход в латинство чинами и должностями, разнообразными возможностями кормиться от населения. Начиная с 1649 г. православных больше не допускают к государственным должностям любого уровня.

Благородное сословие западнорусского края быстро размывалось за счет огромного числа разночинного сброда, пришедшего с запада. Здесь ему было легко войти в шляхетство. Основная масса новых шляхтичей, созданных произволением магнатов, по сути своей оставались все той же дворней, откупщиками, мытарями, корчмарями, призванными обслуживать потребности хозяев. Они служили магнату в его наездах, набегах и походах, составляли ему клаку на сеймиках. Прежние хозяева не теряли над ними своей господской власти, «сохраняя за собой обычное право даже их сечь, под одним лишь условием: сечь не иначе как разложив на ковре, в отличие от холопов».[121]