Все люди – братья?! - Александр Ольшанский

Потом, когда мы вернулись из Западной Украины, нам сказали, что Азы несколько дней не было дома. А за три дня до нашего возвращения она пропала навсегда.

На бандеровщине

Меня в поезде сильно укачивало, поэтому я не смотрел в окно, а преимущественно находился в тамбуре. Запомнил лишь Днепр и Киев, лежавший еще в развалинах. В Новоград-Волынском мы сделали последнюю пересадку на Коростень, а там нас на подводе поджидала Раиса. Предстояло ехать шестьдесят километров до местечка Межиричи, а потом еще два километра до села Заставье, где находилось лесничество, в котором сестра работала помощником лесничего.

Квартировали мы у Жуковских, кажется, из поляков, однако назывались украинцами, – иначе их бы выселили в Польшу. У нас был отдельный вход, комната и своя кухня. Хозяева нам не докучали, относились к нам подчеркнуто благожелательно, чему, как я выяснил спустя много лет, имелись особые причины. Не знаю, правда это или нет, но мне сказали, что за стенкой жил с нами под одной крышей какой-то бандеровский начальник, поэтому мы и остались в живых.

Лес кишел бандеровскими бандами. Лесничий Бормотько горькую пил страшно. Напьется, бегает по двору лесничества и стреляет из нагана в воздух. Поэтому все лесничество находилось на руках сестры, поскольку лесничему и деньги не доверяли: в кассу заглядывала и его жена, и старший сын. Сестра, заканчивая учебу, вышла замуж за студента своего же техникума, фронтовика Николая Василько, которому предстояло учиться еще год. Когда мы приехали, она находилась уже на шестом месяце. Приехали в декабре, а в апреле родились две девочки – Вера и Надя. Две недели отпуска до родов и две после них – вот и вся сталинская забота о счастливом материнстве и детстве.

В школе, куда я заявился в фуфайке, стеганых валенках-бурках с галошами-шахтерками, меня сразу назначили председателем совета пионерского отряда третьего класса. Мои возражения, что я вообще не пионер, во внимание не принимались. Меня действительно в Изюме не принимали в пионеры по причине ненадлежащего поведения.

Как правило, я ходил в школу с сыном лесничего Вовкой, беленьким, бледненьким мальчиком. Я с ним играл, но так и не сдружился. Ибо я из «советов» – так западенцы называли всех, кто приехал с Востока. В Изюме я учился в русской школе, а в Межиричах – в украинской. Поэтому поначалу, скажем, на уроках арифметики использовал русские понятия, чем немало потешал одноклассников.

Из школы Вовка Бормотько никогда не ходил со мной – юные бандеровцы почти каждый день пытались меня поколотить. Иногда им это удавалось, но зато я каждого отлавливал поодиночке и бил, пока не слышал слов о пощаде.

Рядом с лесничеством стоял дом попадьи Шуйской. Сестра вначале жила у нее, и мы первые дня два тоже жили там. Матушка Шуйская не ходила, всё время сидела в кресле-каталке. Сын ее, отец Василий, благочинный, имел приход где-то неподалеку от Межиричей. Мать моя сдружилась с матушкой Шуйской. У семьи православных священников, как я понимаю, сложностей хватало не только с советской властью, которая закрыла костелы униатов.

Я не любил появляться у Шуйских. Не только как пионерское «начальство», но и потому, что там жил один из моих заклятых врагов – пятиклассник Валька Бычко. Он приходился внуком матушке Шуйской, может, вообще не являлся никаким внуком – времена не отличались простотой. Валька был откормлен, румянец на всю щеку. Одевался во всё новенькое и красивое – куда мне с галошами-шахтерками! Ко всему прочему, один уже порвали в ходе сражений.

Стоя в компании таких же откормленных, он нередко позволял себе насмехаться надо мной, обзывать «советом краснопузым» и т. д. Однажды я не стерпел, набросился на него, пустил ему из носа обильную юшку, сбил с ног и потребовал:

– Сдаешься?

Он упрямо мотал головой. Я дал еще по пухлой морде.

– Сдаюсь, – вымученно выдавил из себя он.

Я встал и, не оборачиваясь, пошел прочь. И вдруг тупой удар по голове. Сзади стоял Бычко с подковой в руке и злорадно ухмылялся. Мне стало дурновато, опасаясь потерять сознание, я все-таки удержался на ногах. Струйка крови теплым ручейком потекла за ухом – Бычко испугался и убежал. Потом, сталкиваясь один на один, я его бил, чем попадя. Бывало, что и он одерживал победу, – все-таки старше на два года, да и кормежка разная. Но я его ненавидел, и он стал всячески избегать столкновений со мной. Ненависть была такой жгучей, что я почти его фамилией наградил даже героя романа «Стадия серых карликов».

Надо заметить, что я за всю жизнь столько не дрался, сколько за полгода в Западной Украине. В моем лице они усматривали представителя той ненавистной им жизни, которую им насильно навязывали. Я же защищался.

Каждый вечер сестра шепотом рассказывала о зверствах бандеровцев. Там вырезали семью «советов», там сожгли, сварили в кипятке… Фининспектора изрубили на мелкие части и утопили в реке. Она и меня ругала, советовала вести себя потише, не ходить вызывающе по улице с красным галстуком. Вместе с матерью они пыталась даже затащить в церковь, но я наотрез отказался.

Жили мы на одну лишь зарплату сестры. Если память не изменяет, это что-то около четырехсот рублей. То есть на четыре рубля по курсу после денежной реформы 1961 года. Нередко мы голодали.

Никогда не забыть, как сестра дала мне последние копейки, чтобы я на них купил несколько крошечных леденцов. Чтобы в сладкую водичку макать пустышки для девочек. Купил штук десять леденцов, величиной с пуговичку, завернул их в бумажку и положил в нагрудный карманчик сорочки. Стояла теплая погода, и, к моему ужасу, леденцы стали таять. Оттопыривал карман, который уже слипся, еле дождался конца занятий. Сестра отмочила карман, вынула бумажку с остатками леденцов, отмыла ее в стакане. Макнула в жидкость пустышки – девчонки зачмокали.

У сестры был ездовой Семен. Он же, отчаянная голова, исполнял роль и охранника. Партизанил у Ковпака, поэтому у него с бандеровцами имелись давние счеты. Лесхоз находился в местечке Березно, до него добираться на лошадях шестьдесят километров. И в основном лесом. Сдавать деньги или получать их могла в лесничестве только сестра. Усаживал Семен ее в бричку, брал карабин, и «вйо!» на лошадей.

Начинались самые страшные для нас дни. Мать уходила в церковь и молилась, плакала тайком от меня. Наконец, как правило, на следующий день приезжала сестра, но не приходила домой, пока не раздавала рабочим деньги. Был у нас случай: в день зарплаты вдруг ночью стук в дверь. «Кто?» – «Свои» – «Кто свои?» – «Свои». Мать вооружилась топором.

Вполне возможно, что в ту ночь действительно кто-то навещал из наших. Проверяли – все ли в порядке. У сестры была подруга-землячка, а у нее – друг Евгений. Он якобы служил сержантом-срочником, но ходил всегда без знаков различия и с автоматом. Наша землячка и он решили пожениться, но бандеровцы его убили в пятидесятом году накануне первомайских праздников.

Тогда возле мрачного и ободранного, неработающего костела лежали трое убитых бандеровцев. Упитанные, в синих галифе с кожаными вставками изнутри. Одному из них в подбородок попала разрывная пуля – страшное месиво из кожи и костей. Выставили на всеобщее обозрение для того, чтобы выйти на родственников. Все Межиричи накануне ночью усеяли листовками «Хай живе УПА!», «Смерть советам!». УПА – это украинская повстанческая армия.

Однажды сестра задерживалась с возвращением из лесхоза как никогда. Уже стемнело, а она задерживалась. Значит, что-то случилось. А сестра – на последнем месяце. Невозможно передать, как переживала мать. Погасив керосинку (там тоже электроосвещение отсутствовало!), мы сидели в темноте.

Наконец, около полуночи, кто-то осторожно постучал по оконному стеклу. Мать открыла ей, сестра ввалилась в комнату с сумкой денег. Ни она, ни мать до рассвета так и не уснули – сидели и дрожали над сумкой с проклятыми деньгами.

А случилось следующее. Получив зарплату, они выехали из лесхоза во второй половине дня. Стемнело. В лесу Семен увидел какой-то плакат на кусте и, проезжая мимо, сорвал его. В ответ получил автоматную очередь. Лошади понесли, а Семен, неизвестно какими соображениями руководствуясь, спрыгнул. Сестра слышала сзади выстрелы его карабина и автоматные очереди бандеровцев, а лошади несли и несли. Наконец животные успокоились и остановились. Спрятав их в кустах, она поджидала Семена, но тот так и не появился. Тронулась в путь как можно позже, полагая, что глубокой ночью ее никто не будет искать. Семен появился у нас рано утром – уставший, но улыбающийся. Его убили, когда мы уже оттуда уехали.

Наконец-то сестра с детьми и матерью в мае отправились в Березно просить расчета. Оставили мне на два дня еды, но пробыли там почти две недели! Отпустить молодую специалистку в лесхозе, видимо, боялись, – как бы такое не сочли вредительством или еще черт знает чем.

У меня быстро закончились продукты. Ни денег, ни хлеба, даже картошки. Только кусок сливочного масла в стеклянной банке, к тому же далеко не первой свежести. Я ел вонючее масло дней десять, должно быть, лишь для смазки внутренностей, так как меня от него рвало. С нашей стороны перед домом рос куст сирени – я залезал на него, ложился среди цветов и смотрел на дорогу.