Дверь в чужую осень (сборник) - Александр Бушков

— Нина! Ниночка!

Звучало это с таким отчаянием и тоской, что у меня вновь мурашки по спине пробежали. Ну, коли уж Микешин нас демаскировал… Я открыто вышел на поляну, встал рядом со старшиной, властным командирским голосом приказал:

— Лейтенант, смирно!

Он и ухом не повел, еще какое-то время озирался, потом уставился на нас с такой ненавистью, что захотелось, честное слово, отступить на шаг. Но мы оба остались на месте. А он процедил, форменным образом прошипел:

— Что ж вы наделали, сволочи…

И рванул из кобуры пистолет, ловко, привычно, быстро загнал патрон в ствол… Тут уж медлить не следовало. Привычная ситуация, в общем, именно дня таких нас до седьмого пота и тренировали в боевом самбо. Разве что теперь был свой, но поступить с ним следовало, как с противником, которого следует брать живьем, — какие шутки, он бы начал и нас палить, по бешеному взгляду видно…

Пистолет я у него вышиб ногой, попытался выкрутить руку за спину, но не получалось. Пусть он и сопротивлялся без всякого самбо, но силы в нем неизвестно откуда прибыло прямо-таки нечеловеческой — а ведь в чем душа держалась… Видя такое дело, Микешин на него насел басенным медведем с другой стороны — но и у него получалось плохо, стало казаться, что он вот-вот нас расшвыряет, как котят…

Пришлось его вырубать ребром ладони. Вот это получилось, он рухнул ничком и больше не шевелился. Я подобрал пистолет — успел: ведь в секунду поставить курок на боевой взвод, хоть и чокнутый, — поставил его предохранительный взвод и повернулся к Микешину:

— Руки ему вяжи быстренько!

Старшина не медля снял с себя ремень и вмиг скрутил бедолаге руки за спиной.

— В дом, быстро! — скомандовал я.

Никак не хотелось, чтобы он очнулся раньше времени, ведь пришлось бы вырубать вторично, чуяла моя душа, что он и со связанными руками будет биться так, что можем и не удержать… Подхватили мы его под локти и быстрым шагом поволокли к дому, пока не очухался. Он безвольно висел у нас в руках, носки сапог волоклись по тропинке. «Языка» мы подняли бы повыше, чтобы не осталось ни малейшего следа, но сейчас такое было ни к чему…

Часовой, когда мы вбежали в ворота — одну створку всегда держали распахнутой — и ухом не повел (потом, сменившись, он сказал, когда ребята стали случившееся обсуждать меж собой: «Чем-то таким и должно было кончиться…»). Когда мы его заволокли в дом и положили на бочок в «столовой», он слабо забарахтался, начиная приходить в себя. Я скомандовал Микешину:

— Поднимай ребят!

Ну, ничего не поделаешь — будить потихоньку пару-тройку бойцов было бы слишком долго. Старшина встал в распахнутой двери и так рявкнул «Тревога!!!», что с потолка чуть штукатурка не посыпалась. Ребята оказались на высоте, как всегда — мигом повыскакивали, кто из комнаток первого этажа, кто с грохотом ссыпался по лестнице со второго: все одетые, в сапогах, пусть некоторые и поспешали в не застегнутых до конца гимнастерках или без ремней, но с оружием наизготовку.

Я оставил четырех человек, самых хватких, а остальным велел разойтись и досыпать. В «столовую» никто не входил, но многие успели туда заглянуть, а лейтенант уже очухался, бился на полу, перекатывался, что-то матерное орал, то еще зрелище…

По моему приказу быстренько принесли аптечку. Аптечка во взводе была богатая — разведка кое в чем всегда жила на широкую ногу, не то что простая пехота. Как я и рассчитывал, там отыскалось и снотворное — хорошее, шведское, с типографским способом отпечатанной инструкцией на немецком.

Шведы, нейтралы хреновы, много чего поставляли в Германию, от железной руды и шарикоподшипников до лекарств и даже зенитных орудий…

На всякий случай я чуточку увеличил предписанную дозу, взял не две таблетки, а три (инструкция этому не препятствовала). Отлично понимал, что в таком состоянии лейтенант добровольно глотать таблетки ни за что не станет. И быстренько отдал нужные распоряжения. Таблетки раскрошили в стакане, плеснули туда немного воды (они быстренько растворились), тщательно размешали, чтобы не осталось ни единой крошки, — а потом четверо вместе с Микешиным, пятым, насели на беднягу, прижали к полу, держали голову, заставили открыть рот. Я изловчился влить ему все в рот так, что он машинально сглотнул. Еще пару минут трепыхался, но все слабее и слабее, а там и затих, прикрыл глаза, расслабился, больше не шевелился. Распрекрасно подействовало. Если все пройдет по печатной инструкции, до утра не проснется, хоть из пушки пали, а проснется — еще дадим дозу…

Бойцов я отправил. За стенкой в соседней комнате слышались приглушенные голоса: ну конечно, они еще долго не уснут, будут обсуждать случившееся. И ничего тут не поделаешь, не укладывать же спать силком, как детушек малых…

Лейтенант уже негромко похрапывал — не подвела шведская фармацея. Я сел на тот жесткий диванчик подальше от него, закурил. Пальцы чуток подрагивали. Микешин присел рядом, тоже задымил. Теперь, когда все успокоилось и вопрос был решен, я отметил, что взгляд у него какой-то странный: глядит прямо в глаза, но взглядом со мной не встречается. Ну, этот фокус мы все знали: нужно смотреть собеседнику строго в переносицу, тогда ни за что взгляды и не встретятся. Но впервые в жизни ко мне он применял этот нехитрый приемчик. Давненько уж знаем друг друга, я его изучил как облупленного…

— Микешин, — сказал я тихонько. — А ведь ты от меня что-то утаиваешь, определенно…

— Да что вы, товарищ капитан… — как мог убедительно ответил он, по-прежнему уходя от встречи взглядами.

— Не ври, — решительно сказал я. — Утаиваешь. Я тебя, обормота, сто лет знаю… Ну? — и рявкнул шепотом: — Старшина, приказываю отвечать! Верю я там или нет, еще не знаю во что, потом разберемся… Ну?

Дисциплина взяла свое, и он ответил:

— Сам я такого никогда не видел, но слышал сызмальства. От людей, которые врать не будут. Они иногда ночью приходят…

— Кто?!

— Покойники, — сказал он как-то буднично, словно о самой обыкновенной вещи. — Ну там, жена к мужу или наоборот, родня к родне, или, как с лейтенантом… И видит их всегда только тот, к кому пришли, позвали. Выходит во двор, если не один в избе, долгие разговоры ведет, а то и обнимаются-целуются, живой новости рассказывает… До рассвета засидеться могут, с рассветом они всегда уходят… Никто не знает, сам покойник ходит или другой кто под его видом, только конец всегда один: живой начинает сохнуть… Вот как он, — кивнул он на безмятежно спавшего лейтенанта. — И вскорости помирает, если не пресечь это дело вовремя…

Всю эту галиматью, мистику хренову я слушал в некотором, честно признаюсь, обалдении — потому что старшина, которого я вроде изучил вдоль и поперек, хоть и делал паузы после каждой фразы, но говорил так убежденно и серьезно, что никаких сомнений не оставалось: тому, что говорит, верит…

— Микешин… — только и смог я сказать в полной растерянности. — Ты что, всерьез меня хочешь убедить, что это есть? Что у него не ум за разум зашел, а она к нему приходила?

— Очень уж похоже, — ответил он так же уверенно и серьезно. — Очень уж похоже, как две капли… Я сам не видел, когда подрос, такого уже не случалось… А вот однажды, когда мне было пять годочков, взрослые говорили за столом — тихо, но я-то все из своего угла слышал и запомнил. Детская память — она как губка… Говорили, что к Михеичу стала похаживать покойница жена, что начал он сохнуть. Что видели его ночью во дворе за разговором, и не раз. Что пора бы сделать, как надлежит. То ли не сделали, то ли поздно было, только вскоре он помер. Он нам был дальней родней, меня тоже водили попрощаться. Хорошо помню: в гробу он лежал, как высохший, будто мумия какая… И потом, когда я уже был парнем, не раз доводилось слышать, когда старики рассказывали про старые времена…

— А матюги зачем? — спросил я чуточку беспомощно (за что сам на себя не на шутку обозлился).

— Так это и есть единственное средство, и вернейшее, — сказал старшина преспокойно. — Когда начинают похаживать, их только матюгами и отгонишь. Обычно с первого раза получается, правда, иногда, редко, еще пару раз придут, пока не угомонятся и не сгинут. Вот почему-то на них не действуют ни крест, ни крестное знамение, ни молитва… Только если запустить матюгами на всю катушку… Никто не знает, почему так, но всегда только это и действует… Так и сейчас вроде бы получилось… Ушла, похоже…

— Да мать твою, Микешин, — сказал я. — Она ведь была комсомолка, кандидат в члены партии, неверующая, я точно знаю. И лейтенант тоже…

— А это тут ни при чем, — сказал он. — Что верующий, что неверующий — это есть, и все тут…

Ну, я и не подумал раскисать, поддаваться дурацкой мистике, в которую не верил тогда, как не верю и теперь. Сказал твердо:

— Вот что. Чтобы я впредь от тебя такого в жизни не слышал. И ни с кем другим не вздумай на эту тему болтать. Иначе огребешь… с песочком и наждачкой. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю. Приказ понял?