Путь Короля. Том 2 - Гаррисон Гарри "Феликс Бойд"

Расслабившись в тепле, Шеф мало-помалу забыл о своих неотступных заботах, забыл о Бруно, Альфреде, Сигурде и Олафе, о мертвом Харальде и о Рагнхильде, да и о Годиве тоже. Голова его откинулась в уголок, опираясь на пахнущую сосновой смолой стену, и Шеф погрузился в неспокойный сон.

Он по-прежнему был в темноте, но в темноте другой — не теплой и ароматной, уютной темноте, которую покинул, а в темноте холодной, безмолвной, пахнущей землей и плесенью. И он оказался не в помещении. Это была дорога, а он ехал по ней верхом, несся какой-то сверхъестественной рысью, сильными раскачивающимися волнами, словно у лошади было больше ног, чем положено.

Это Слейпнир, понял Шеф, восьминогий конь Отца богов. Однако он, всадник, в которого Шеф воплотился в своем сне, не был Отцом Всего Сущего. Шеф смог разобрать, что это за существо, это не бог, а человек. Человек безумный, вроде Кутреда, но без тех оснований, что были у Кутреда. Главное чувство, которое он испытывал — испытывал все время, — была веселая ярость, желание встретить и преодолеть препятствия. Воспоминания его были сплошной сумятицей сечи, топота копыт, рубящих и колющих ударов, их перемежали лишь периоды хмельного забытья. Опьянения от медов Одина. На Слейпнире, подсказал кто-то Шефу, едет Хермот. Это имя он встречал раньше. Имя ратоборца, которое выкрикивали и прославляли в конце долгой дневной битвы в Вальгалле. Победитель этого дня, лучший из всего воинства Одина, Эйнхериара, возвращающегося в чертог с волшебно исцеленными смертельными ранами, чтобы вечером пировать перед завтрашней битвой. Хермот побеждал чаще, чем кто бы то ни было, чаще, чем Сигурд Фафнисбани, чем Бьотвар Бьярки. Потому его и выбрали для такого поручения, самого важного из всех, которые Один давал своим героям.

Вернуть Бальдра к жизни. Воспринимающему все это разуму Шефа немного было известно о мертвом боге Бальдре; слышал его историю от Торвина. Теперь он воспринимая ее не как рассказ, а как череду вспыхивающих картин. Бальдр, сын Одина, прекраснейший из богов. Не просто красивый, а прекраснейший, хоть он и был мужчиной. Шеф не мог увидеть его лица, лишь проникающее через разум Хермота ослепительное сияние, исходящее от божественного тела.

Так прекрасен был Бальдр, что боги, страшась когда-нибудь потерять его, заставили все сотворенные сущности принести клятву не повредить ему. Поклялись железо и огонь, и болезни, и ужасная старость, и даже отродье гигантов — не в силах противиться красоте Бальдра, — и каждая рыба, животное и змея в мире, и каждое дерево в лесах. Только одно создание не поклялось: слабенькая водянистая омела, растение, которое обвивало дуб. Она не смогла бы повредить, даже если бы захотела — так подумали боги.

Как только клятва была принесена, Бальдр стал неуязвим, и поэтому боги, чьи забавы не слишком отличались от забав их земных почитателей, принялись развлекаться, ставя прекрасного Бальдра как живую мишень и кидая в него все оружие с остриями и лезвиями, какое попадалось под руку. Лишь один бог в этом не участвовал — Хот, брат Бальдра, ибо был слеп. Но однажды он в своем ослеплении услышал голос, который спросил, не хочет ли он присоединиться к остальным. «Да, — ответил Хот, — но я слеп». А голос сказал: «Я поставлю тебя на нужное место и направлю твою руку. Брось вот это». И ему в руку вложили копье, сделанное из омелы, но затвердевшее благодаря волшебству.

Голос принадлежал Локи, обманщику богов, врагу богов и людей, отцу чудовищного отродья. Хот взял копье и кинул его.

В ушах Хермота до сих пор звучал великий плач скорби, который поднялся, когда боги, а потом и все сущее, узнали о смерти Бальдра, узнали, потому что из вселенной сразу же исчез свет, и весь мир стал обыденным, унылым и скучным, каким и остается до сих пор. Своим внутренним взором он все еще видел огромный костер, на который Один положил своего сына в погребальной ладье, что должна была доставить его в мир Хель. Он видел, что даже гиганты были приглашены на похороны и пришли. Видел, как женщина гигантов, Хюрроккин, рыдая, столкнула лодку — Хермот был одним из четырех ратоборцев, назначенных удерживать ее волчью упряжку за поводья из гадюк. Видел: как только ладья заскользила в воду, Один нагнулся и прошептал что-то на ухо своему мертвому сыну.

Что это были за слова? Хермот не знал. Сейчас он должен был спуститься в Хель и вернуть Бальдра.

Лошадь уже подошла к стенам Хеля, стуча копытами по огромному мосту, перекинутому в воздухе — что за воздух может быть в нижнем мире, Хермот не представлял себе. Он проезжал мимо духов, теней, тревожно на него глядящих, они проснулись из-за стука копыт, разительно отличавшегося от их собственной бесшумной походки. Это были души ничтожеств, бледные мужчины и женщины, дети, не те, кого отбирали для Вальгаллы или для рощ Фрейра. А там, в конце моста, там были ворота.

Слейпнир рванулся к ним, и ворота медленно закрылись. Хермот наклонился, прошептал слова ободрения на ухо жеребцу.

Отчаянный рывок, прыжок столь высокий, что мог бы, казалось, прошибить низкий потолок Хеля. Ворота оказались позади, ошеломленные стражники уставились вслед.

Теперь перед ними была стена, стена, которая словно бы доходила до самого несуществующего неба. И была в ней щель, узкая щель на самом верху. Слишком узкая для Слейпнира, слишком узкая для Хермота. Хермоту не надо было объяснять, что это колдовство. Он прискакал к стене, потянул поводья, остановился и спешился. Принялся стучать своими могучими кулаками в каменную стену, стучал, пока те не покрылись кровью, как всегда, не обращая внимания на боль.

Голос из-за стены:

— Кто это, кто стучится не как бледная тень из Хеля?

— Я Хермот, человек Одина, всадник Одина. Я пришел поговорить с Бальдром.

Другой голос, голос Бальдра, невнятный и усталый, словно рот залеплен плесенью:

— Возвращайся домой, Хермот, и скажи им: я не могу вернуться, пока весь мир не заплачет обо мне. А я знаю: точно так же, как нашлось существо, которое повредило мне, есть существо, которое не заплачет. Скажи им, — и голос затих вдали, будто Бальдра утащили по длинному, засыпанному прахом коридору.

Хермот не раздумывал и не колебался, это было бы не в его духе. Он знал, что такое определенность. И он не боялся вернуться с плохими вестями. Он сел в седло и тронулся в обратный путь. На мгновенье задумался. Залез за пазуху, где держал черного петуха из Асгарда, творение Одина.

Вытащив из-за пояса нож, отрезал петуху голову, забросил сначала ее, а потом тело с точностью, доступной лишь великим, в щель между стеной и небом.

Через мгновенье Хермот услышал гул в стене, гул такой сильный, что, казалось, он заставлял стену дрожать. Петушиный крик. Крик рассвета, новой жизни, возрождения.

Удивленный Хермот пустился назад через ворота Хеля к мосту Гиаллар, который отделял мир Хель от остальных восьми миров. Он не знал, что означает происшедшее, но он знал, что для Одина это не будет неожиданностью.

Что же Один шепнул своему сыну на погребальной ладье?

Шеф рывком поднял голову, осознав, что на улице что-то происходит. По его телу струился пот, он слишком долго спал. На мгновенье он подумал — крик, должно быть, означает, что наконец-то появилась Рагнхильда. Как она уже сделала однажды, когда он заснул в парилке. Затем его слух уловил нотки торжества и ликования, а не тревоги. Что-то они кричали. Что же? «Рында, рында»?

Кутред подскочил к двери, ухватился за ручку. Дверь заело, как часто случалось из-за жара, и сердце Шефа на мгновенье замерло — трудно представить себе худшую долю, чем умереть голым в жару парилки, а ведь известно, что такое бывало. Затем дверь распахнулась, и внутрь ворвались свет и свежий воздух.

Кутред вышел из парилки и прыгнул с помоста. Шеф последовал за ним, задыхаясь в сомкнувшейся над головой студеной воде. После своих приключений на льду Шеф не верил, что когда-нибудь снова с охотой полезет в холодную воду, но парилка заставила его передумать.