Елисейские поля - Жильбер Сесброн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну постой же!»
Господин де ля Мовельер бросился вперед и, схватив ружье за ствол, попытался оглушить зверька, но не попал. Вышло по-другому: ружье неожиданно выстрелило, и пуля уложила господина де ля Мовельера на месте — на том самом месте, где несколько месяцев назад Брике и он, такой спокойный, добродушный…
Ну, а кролик все еще гуляет. Остерегайтесь кролика!
Дорога Форлоннера
переводчик О. Смолицкая
Господин Форлоннер садится за столик и принимается придирчиво изучать меню, словно это тетрадка ученика, которую он собирается изукрасить вопиюще красными надписями: «удовлетворительно», «посредственно»… Нет, нет! На этот раз все не так. Ведь сегодня Форлоннер отмечает двадцатипятилетие своей работы в школе; двадцать пять лет назад он соединил свою судьбу с одиночеством, безразличием, неблагодарностью, и вот наступила серебряная свадьба. Этим летом Форлоннер изменил семейному пансиону в Бретани с его мутным сидром и серым пюре ради первоклассного отеля на Лазурном Берегу: здесь все заслуживает оценки «отлично».
Итак, сегодня, 17 июля 1908 года, в годовщину своего назначения учителем истории, Форлоннер садится за столик и даже не смотрит в меню — все заказано заранее: лангуст, цыпленок, ромовая баба и букет цветов на стол. Желтый палец учителя скользит по карте вин: «Принесите мне вот это!» (Он смотрит не на марку, а только на цену — пусть будет самое дорогое!)
— Полбутылки?
— Бутылку!
Форлоннер ест и пьет. Ест и пьет слишком много, вознаграждая себя за все, чем пресытился за двадцать пять лет: за зеленую фасоль, за воду вместо вина, за вечный шум в классе и навязших в зубах «наших предков галлов».
Когда Форлоннер выходит на улицу, солнце светит ему одному, он словно вырос, стал ростом с окрестные холмы и упирается головой в облака. Помяните мое слово: это сулит грандиозные события! Само небо возложило руку на измученную заботами голову учителя… Форлоннер, снимите шляпу!
Вот справа река, она настойчиво зовет. «Идем, Форлоннер, идем со мной!» Дорога — белее, чем мел на черной доске, — завораживает учителя, и с непокрытой головой Форлоннер пускается в путь. Он входит в поток Времени, он слышит: справа от него гудит История, он ступает по ее извилистой дороге. «Готовься к чудесам, учитель!» Форлоннер готов ко всему.
И вот топот копыт дробит тишину, рысью бежит конь, легко отталкивая вдаль каменный век. Всадник все приближается, и при виде его у Форлоннера перехватывает дыхание: это же «наш предок галл»!
Да, это он, ошибиться невозможно: свисающие усы, длинные волосы. Кто он, простой земледелец? Постойте, постойте… Широкие штаны, плащ из грубой шерсти — это же «бре» и «сагум»! В глазах у галла — воинственный блеск.
— К Ализ-Сент-Рен в ту сторону? — спрашивает всадник.
— Да, — растерянно отвечает господин Форлоннер, а сам думает: «Ализ-Сент-Рен — это же Алезия[5], куда он едет, несчастный! Надо что-то сделать, пусть он предупредит Верцингеторига… или… ума не приложу!»
Ничего не поделаешь, Форлоннер, Время необратимо! У ног учителя поток его течет невозмутимо, но и неумолимо. И Форлоннер бессильно молчит и предоставляет галлу скакать туда, где его ждет гибель, а римлян — победа.
Снова пустившись в путь, Форлоннер сразу чуть не сталкивается с белобородым старцем в светлом плаще и с серпом в руке.
«Друид», — думает Форлоннер и почтительно желает старцу удачного сбора омелы[6].
Старик как-то странно смотрит на него и бормочет что-то о траве для кроликов. Это священный бред, он и сам не знает, что говорит!
Взволнованный Форлоннер, пошатываясь, идет дальше по каменистому пути Истории. Вдруг небо покрывается тучами. Налетает ветер. То здесь, то там на дороге взметаются вихри: то клубится пыль веков! Вперед, вперед! Что это за благодатный луг, где деревья еще стоят в цвету, несмотря на июльский зной, где бьет прозрачный родник? И что это за девушка разговаривает с листьями, облаками, ангелами — и вдруг замирает с полуоткрытым ртом, словно прислушиваясь к божественным голосам? На колени, Форлоннер! Это Жанна, Орлеанская дева, та самая, которую твоя радикальная газета не желает считать святой… Но сейчас ты сам чувствуешь, что это святая Жанна д'Арк.
Учитель шепчет: «Милое дитя, только остерегайтесь Компьени, вам нельзя в Компьень — там вас схватят и…»
Пастушка не слышит его: журчание реки Времени заглушает его слова. Все так же невозмутимо течет река, и все ближе жуткие улыбки палачей… С тяжелым сердцем Форлоннер бредет дальше, и каждый его шаг равен веку. Что ждет учителя вон за тем поворотом? Златотканые ковры? Адмирал Колиньи в черном одеянии? Генрих IV в каске с белыми перьями и на белом коне? Ришелье в алой мантии?
Какой ослепительный свет! За холмом скрывалось солнце. Это солнце Версаля, Кольбера, Расина; оно рассыпается в звездных искрах фейерверков Вобана[7]. А вот и сам король, господа! Король-Солнце, ему никто не смеет смотреть прямо в лицо. Никто, кроме Орла… И уже кружит над ущельем тот орел и ждет своего императорского часа[8]…
Мысли Форлоннера путаются, уносятся за облака.
— Желаете полбутылки?
— Бутылку!
Форлоннер готов воспарить, подобно полубогу, ангелу, пророку… Прощайте, люди!
Но тут он замечает, что впереди него по той же дороге медленно идет человек. На нем черный лоснящийся пиджак, который топорщится на спине, Брюки в клетку… Охваченный каким-то странным предчувствием, Форлоннер обгоняет прохожего.
— Да это же господин Лубе, президент Франции!
— Ах, мой друг, неужели вы меня узнали?
(Да как же не узнать: бородавки на лице, борода, солидное брюшко…)
Образованный президент Лубе подхватывает учителя под руку и говорит, говорит, говорит. Он говорит о том, как сладостна власть и как горька отставка, жалуется на людскую неблагодарность и забывчивость.
— Я всего-то два года в отставке. А кто вспомнит обо мне, кто знает, что я живу в этой маленькой деревушке? Меня и при встрече-то вряд ли узнают, а вы, мой дорогой…
Но Форлоннер не слушает его; на лбу учителя выступили крупные капли пота, сердце его бешено колотится: вот она, граница, за которой начинается будущее, раскрываются тайны Истории. Что наступит вслед за Третьей республикой? Что откроется через три шага? Река течет все так же, ни быстрее, ни медленнее, все так же пылит дорога, а Лубе, дружески обняв учителя, увлекает его к запретным временам. Небо взирает на них, нахмурившись тучами. Еще один шаг, Форлоннер, еще шаг — и ты все узнаешь! Ты узнаешь будущее, узнаешь то, чего нет ни в одном учебнике истории… Только один шаг!
Ну уж нет! Он вырывается и со всех ног бросается назад.
— Куда же вы, дружок? Вернитесь, проводите меня еще немного! — Умоляет бывший президент Франции.
— Нет! — кричит Форлоннер. Он торопится обратно, он уже бежит назад, к Империи, к крестовым походам, к древним галлам. — Нет, — кричит учитель, — нет, это не входит в программу!
Блаженны дарующие
переводчик Г. Шумилова
Первую встречу со стариком я запомнил лишь потому, что она произошла в канун рождества.
Жизнь моя в ту пору была бесконечно тосклива: я проходил стажировку в юридической конторе, в городе у меня никого не было, и жил я один.
И вот 24 декабря я возвращался домой, и лишь холод гнал меня с улицы, потому что в праздничные дни она становится домом для тех, кто одинок. Я с завистью смотрел на нагруженных свертками прохожих, но если бы не они, я бы остался вовсе без рождества. Ведь все, что мне предстояло, — это кое-как убить время до двенадцати и лечь спать сразу после мессы, так хоть поглядеть на чужие улыбки!
Эти счастливцы были живым подтверждением ходячих истин, в справедливости которых я с болью убеждался: например, что праздники — чистая условность и вся прелесть — в их ожидании, а не в них самих. Глядя на многочисленные свертки и радостные лица закутанных в шарфы прохожих, встречая приветливые взгляды, я думал о том, что дарить подарки намного приятней, чем получать, и что люди добры только тогда, когда счастливы. Я пережевывал эти общие места и злился на весь мир, а в первую очередь — на господа бога за то, что он послал на землю своего единственного сына именно в тот день, когда я был совсем один в этом городе, не имея там ни родных, ни друзей.
Но окончательно настроение у меня испортилось после того, как я встретил одного старичка: его просто не было видно из-за коробок, пакетов и свертков всех цветов радуги. Он выглядел очень нарядно и мог служить столь законченным воплощением обывателя, который торопится к праздничному столу в свое благополучное семейство, что мне, признаться, захотелось бросить снежком в его цилиндр. Но я вовремя спохватился, ведь мне не десять лет, и к тому же это было бы не только глупой, но и злой выходкой. Старый человек заботливо выбрал гостинцы для всех своих близких, каждому свое: разве это не прекрасно? От стыда я едва не предложил ему донести пакеты. Только болезненна я гордость удержала меня от этого, и я сравнил себя с одиноким волком или с бедняком, которого нужда сделала гордецом и молчальником. Снова общие места…
