Елисейские поля - Жильбер Сесброн

Иногда появляется во дворе старый человек, чье лицо кажется сторожу знакомым; он подолгу смотрит на полуразрушенное здание и качает головой.

А иногда над развалинами пролетает, распевая свою песенку, крохотная птаха.

Четверть первого

переводчик Г. Шумилова

Не прошло и трех часов, как Лоранс, бабушка и служанка легли, и вот снова раздался тот же, что и прошлой ночью, шум. Каждая у себя в комнате посмотрела на часы: четверть первого. Четверть первого показывали и часики со светящимися стрелками на белой руке Лоранс, и карманные часы, висевшие на лиловой ленте в изголовье бабушки, и большой будильник, скрашивавший громким бормотаньем одиночество служанки.

«Может, зажечь лампу и предупредить госпожу? — подумала служанка. — Нет уж! В таких случаях лучше сидеть тихо как мышь! Этот вор, видно, думает, что в доме никого нет. Иначе не шумел бы так. Оно и к лучшему. И все-таки надо бы… Ох нет! Или вот что, встану и закроюсь на ключ: он подумает, что это чулан со всяким хламом… А вдруг ему, наоборот, взбредет в голову, что здесь хранится что-нибудь ценное? Может, он не пропускает ни одной запертой двери? И на ком, как не на мне, выместит он тогда свою злобу и досаду? Ясное дело! Мало того, что целый день надрываешься, пока эти барыни прохлаждаются, так еще и ночью вместо них шею подставляй. Меня-то ему с какой стати убивать? Мы с ним из одного теста… Ну, это я, пожалуй, лишку хватила. Хотя… Он бы не стал воровать, не будь он гол как сокол. А что есть у меня? Три несчастных облигации железных дорог да обручальное кольцо… И то, как пить дать, фальшивое! Зачем оно вам? Это ж все равно что отбирать гроши у нищего! А здесь только письма, документы… Ну да, несколько ассигнаций — все мои сбережения за тридцать лет… Не станете же вы… Ну хоть половину-то мне оставьте! А вообще-то столовое серебро — там, внизу — стоит в десять раз больше! В правом ящике комода, около камина, могу показать… Тьфу ты! Что это я плету?.. Так запирать дверь или нет? Похоже, шум где-то наверху. На чердаке, что ли, шарит? Ничего он там не найдет. А жаль. Говорят, если их не спугнешь, они не тронут. Спрячусь-ка я под одеяло… Где мои четки? Лучше всего постараться заснуть… спать… спать…»

Через комнату от служанки старая женщина зажгла на минутку лампу на ночном столике — четверть первого. Она широко раскрыла глаза — после яркого света темнота казалась еще гуще — и молитвенно сложила руки. «Эдуар, — шептала она, — мой любимый, единственный, явись ко мне хоть на этот раз!.. И зачем я осталась жить после тебя? Сама не знаю… Удержали дети, привычка, малодушие… И потом, я верила, что умру от горя, что это случится само собой, что я не выдержу одиночества. Прости меня за то, что я дожила до старости без тебя… Я уже больше тебе не гожусь. Но все-таки приди ко мне, Эдуар! И заключенные, и удалившиеся от мира монахи имеют право на свидание с родными. Если тебя не дозволено видеть, я закрою глаза и буду только слушать, слушать твой голос… Все думают, что я глухая старуха, у которой сердце бьется лишь по привычке. Только ты один знаешь меня. Назови меня, как прежде, своей суженой!.. В прошлом году, Эдуар, упало наше дерево. Как же ты, настоящий хозяин дома, допустил это? Дорогой мой, не лишай меня последних свидетелей нашей любви! Или забери сначала меня!.. Все спят, я одна. Явись, Эдуар! Заклинаю тебя! Ну почему один шум, и все? За что мне это наказание? Чего стоит величайшая на свете любовь, если время и тьма сильнее ее? А может быть, ты разлюбил меня? Дай мне какой-нибудь знак, кроме этого шума! Докажи мне, что время не властно и над твоей душой. Чего еще ты ждешь от меня? Вот уже тридцать лет я живу заброшенной и одинокой, но никогда не давала волю слезам. А теперь, смотри, я плачу в первый раз… плачу… плачу…»

Лоранс села в кровати. Сердце сильно забилось в груди. «Наконец-то!» Она поднесла к уху часы, послушала их похожее на шепот сообщника тиканье и только потом посмотрела на циферблат: четверть первого.

«Он не сказал, когда придет, — думала она, — но сейчас — самое время. Только зачем же так шуметь… А впрочем, ерунда: бабушка глухая, а служанку пушками не разбудишь. Он так и говорил: „Когда девушку держат под замком, ее остается только выкрасть“. А оркестр играл „Ах, этот вальс“: трам-па-па, трам-па-па, ах, этот вальс… „Выкрасть!“ Нет, таких слов на ветер не бросают. Да все было ясно и без слов: он сжимал мне руку, касался губами лба — это вернее любого обещания… Собрать чемодан? Или лучше не надо? Нет, лишняя прыть тут ни к чему. Он, конечно, хочет явиться неожиданно. Нужно просто продумать, что захватить с собой, чтоб не возиться… Но он что-то мешкает! Впрочем, такова его обычная манера, и именно в этом его неотразимость. Как смотрел он мне в глаза, когда узнал меня на втором балу! А шел все равно медленно-медленно… „Выкрасть!“ Все-таки я не думала, что у него хватит смелости… Только бы… А впрочем… Мы выйдем через кухню! Нет-нет! Может быть, через окно гостиной? Тогда лучше надеть широкую юбку… Хотя мне больше идет… Ну все равно, только не через кухню… А что скажет бабушка? Э, да она не такой сухарь, как думают. Иначе ее Эдуар не женился бы на ней… Бедная бабушка!.. Но мой отъезд ничего не изменит в ее жизни: огород, виноградники, обед ровно в двенадцать, а в девять, зевая: „Не пора ли нам, девочка…“, рыба по пятницам, уборка дорожек в саду по субботам, месса по воскресеньям. Нет, хватит с меня: такая жизнь — для старух, вдов и служанок, а я больше не могу!..

Но почему его до сих пор нет? Неужели он приходил сегодня только на разведку?.. А вдруг садовник примет его за грабителя? Боже мой, надо его предупредить. Может, он ждет, что я открою окно?.. Нет, нет! Это все испортит. Как это будет выглядеть! Он прав (а какого цвета у него глаза — я забыла!) — он прав: нужно быть осторожным… „Когда девушку держат под замком, ее остается только выкрасть…“ Под замком! Если бы он знал… Когда же следующий бал? Кажется, скоро… Только бы он не надел маску! А то я не выдержу и расхохочусь… Теперь он уже знает сад и окрестности: сейчас он опять уйдет, но завтра… завтра… завтра…»

Прошло несколько минут, и две совы, которые, облюбовав эту крышу для своих забав, прилетали сюда каждую ночь в четверть первого, наконец снялись и, тяжело хлопая крыльями, улетели прочь.

Президент Бруардель

переводчик Н. Хотинская

Темперамент Эмиля Бруарделя очень вредил его карьере: будучи чиновником, он позволял себе проявлять твердость характера там, где его коллеги ограничились бы недовольным ворчанием. Властный, дерзкий, вспыльчивый и далеко не глупый, Бруардель никогда бы не добился даже той ничтожной должности, которую занимал, если бы не его склонность — нет, даже страсть — к порядку. Все его действия были расписаны по минутам, и это было единственное достоинство, отмеченное в его личном деле в министерстве. Свои мечты, замыслы, вспышки гнева — все проявления его личности он ухитрялся втискивать в незыблемые рамки распорядка дня: подъем, приход в министерство, обед, обязательная сигара после еды, мытье рук и т. д. Он спал с девяти вечера до семи утра, а если недосыпал хотя бы пяти минут, то должен был во что бы то ни стало «наверстать» их в течение дня.

При таком образе жизни только два события должны были нарушить привычное течение его дней: выход на пенсию и смерть. Но случилось так, что однажды вечером он соблазнился пойти с приехавшими из провинции друзьями на спектакль, потом в кабаре, разгулялся и провел всю ночь вне дома. Когда же на следующее утро Эмиль Бруардель оказался у себя и часы пробили семь, то перед ним встала беспощадная дилемма: либо проспать весь день, либо, не выспавшись, идти на работу. Оба варианта были одинаково неприемлемы, он ни на что не мог решиться, а тело без его ведома приняло единственно возможное решение: он лег, заснул, но тут же встал, оделся и отправился в министерство: он стал сомнамбулой.

Человек с закрытыми глазами не обязательно спит, а спящий не обязательно закрывает глаза. Так бывает со многими сомнамбулами, так было и с Эмилем Бруарделем. С этого дня жизнь его перевернулась, и не в его силах было восстановить прежний распорядок: ночью он бодрствовал, днем спал с широко открытыми глазами и вел внешне обычный образ жизни. Впрочем, не совсем обычный. Ведь его мечты, замыслы, вспышки гнева оставались в его сновидениях. Властность, вспыльчивость, дерзость и ум могли проявляться отныне только ночью. Днем он был молчаливым, покорным, соглашался на все, как и полагается сомнамбуле. Именно это круто изменило его жизнь. Начальники, которые раньше не могли смириться с неуравновешенным характером Бруарделя, наконец заметили, что он несправедливо обойден, и стали быстро продвигать его по служебной лестнице. Карьера была головокружительной. Что он неглуп, знали и раньше, а теперь оказалось, что он к тому же покладист, скромен, не честолюбив: его стали ставить в пример. Сомнамбуле вручили академические пальмы и орден Почетного легиона: «Как? Неужели он до сих пор не получил?»