Правда жизни - Грэм Джойс

Фрэнк вышел на улицу и оседлал велосипед. Он гонял по двору, под открытым окном, из которого голосила его тетушка. Проехался до пруда и обратно.

– Никогда больше этого гада к себе не подпущу – так и скажи ему, – услышал он, как вопит тетя.

В окне появилось лицо Энни-Тряпичницы, она сверкнула на него глазом и захлопнула окно.

Затем все стихло.

Некоторое время спустя, когда уже спускались сумерки, дверь отворилась, и Энни-Тряпичница позвала Фрэнка.

– Поди-ка сюда, солнышко, иди глянь.

Фрэнк осторожно вошел. На плите все еще мирно кипятилось тряпье. Повитуха пошла наверх перед ним и открыла дверь в спальню. Юна сидела в постели и держала спеленатого ребенка. Том сидел на кровати рядом и держал другого.

– Двоюродные твои, – с гордостью сказала Энни-Тряпичница. – Две хорошенькие девчушки. Запомни, за ними глядеть надо и всегда во всем помогать.

Фрэнк, раскрыв рот, смотрел на розовые макушки, видневшиеся из-под пеленок. Том глупо улыбался. На глаза у него навернулись слезы. Слабо улыбалась и измученная Юна.

– А теперь, – обратилась Энни к Фрэнку, – помоги-ка мне кой-чего сделать.

Она заворачивала что-то в газету. Как будто отрезанный кусок печени размером с небольшой мяч. Газета намокла, и Энни пришлось взять еще несколько листов – получилось что-то вроде свертка от мясника.

– Пошли, солнце мое, – сказала она, держа перед собой сверток. – Иди за мной.

Они вышли во двор. Фрэнк побаивался, но старался не отстать от этой карлицы.

– А где тут лопата? Молодец! То, что надо.

Она привела его к дальнему краю огорода, где Том выращивал лук, ревень и красную смородину.

– Надо нам все пчелкам рассказать. Обязательно. Расскажем? Расскажем про твоих двоюродных сестренок?

– Расскажем, – согласился Фрэнк.

Повитуха нашла местечко под кустами смородины и положила туда сверток. Потом выкопала в земле ямку, поместила туда послед и обернулась к Фрэнку, уставившись на него зрячим глазом.

– Слушайте, птички, пчелки-невелички, слушай всяк кусточек и слушай ветерочек. Ну-ка, солнышко, повторяй за мной!

Энни-Тряпичница помогла ему проговорить присказку.

– Ну вот, дело сделано.

Она засыпала сверток землей и с хрустом распрямила спину.

Они подходили к дому, когда во двор въехала на коне всадница.

– А это кто будет? – спросила Энни у Фрэнка.

– Мам! – закричал Фрэнк. – Двойняшки!

– Да не может быть! – сказала Кэсси, соскакивая с серого приземистого коня. Она похлопала его по бокам, и тот послушно потрусил в конюшню.

– Еще как может! – заверила ее Энни-Тряпичница. – А ты сымай сапоги и руки хорошенько вымой, а потом уж к ней иди.

Выполнив указания Энни, Кэсси поднялась к сестре, а Том спустился. Он собирался расплатиться с повитухой. Она работала от себя – не хотела связываться с официальной медициной, но все вокруг говорили, что в своем деле ей нет равных. И все же она отказывалась взять у него хоть пенни, пока все не закончит – мол, еще уборки полно.

– А для чего нужны были эти тряпки? – спросил Том, показывая на булькающую кастрюлю.

– А, да это так. Чтобы таких, как ты, делом занять – чтоб под ногами у меня не путались. Но я их все равно заберу, ладно? И от чайку бы теперь не отказалась.

Том провел рукой по подбородку и вспомнил про игру в куклы.

В это время Фрэнк бежал по полю. Что ему было до птичек, пчелок, всяких там кусточков и ветерочков – он хотел поделиться новостью с Человеком за Стеклом.

12

Пока на ферме царила вся эта суматоха, Олив делилась с Мартой своими страхами – она боялась, что ее собственный домашний очаг может скоро дать трещину. Дело было в Уильяме. Он во всех смыслах был хорошим мужем и отцом – не жалел сил на свою зеленную лавку, в детях души не чаял, пил в меру, не играл и не шатался где попало. Но что-то такое было у него на уме.

– В облаках витает, – жаловалась Олив. – Он все время будто не со мной. А заговоришь с ним – вздрогнет, будто у него за спиной шарик воздушный лопнул. И смотрит на меня долго, ровно не узнает. Точно, душа у него не на месте.

– Может, из-за работы? Вдруг с деньгами неладно, а тебе говорить не хочет?

– Да я же всю бухгалтерию веду! У меня каждый пенни на счету, мам. Все у нас нормально.

– А прямо не спрашивала?

– Он у нас такой же говорун, как отец. Ты же знаешь, как мужики разговаривают.

Марта отхлебнула портера, с шумом втянув в себя черный пенистый напиток, и задумалась над словами дочери. Когда замолчал Артур, она гадала – не ее ли в том вина. Может, запилила мужика, душу из него вынула острым своим языком? Но Марта не была сварливой бабой. Видала она баб, которые мужей затюкивали. В барахло превращали. Мужика затюкать – проще простого. Выбрать время и начать долбить без продыху, и скулить, и влезать в душу, брюзжать и ворчать, изводить и кричать до тех пор, пока человеку не останется одно из двух: уйти или остаться – раздавленным. Тот, кто остается, – или уже не мужик, а тюфяк и размазня, или комок тлеющей ярости, стиснувший зубы, только посмотрит косо, а рта раскрывать и ввязываться в схватку больше не будет.

Неужели и она Артура так доконала? Да нет, его свое тяготило. Он ее не винил. Если верить Артуру, он погрузился в молчание, чтобы унять весь этот многоголосый шум. И говоря о голосах, он имел в виду не только крики домочадцев, которых можно было потрогать руками. «Хватит с ними болтать – тогда и они с тобой не будут», – сказал он однажды.

Но Марта подозревала, что Олив как раз из тех, что способны сломать мужика бесконечными приставаниями. Олив всегда была не прочь поплакать и повыспрашивать о том о сем – скоро начинало казаться, что это дождик тихо стучит по крыше бомбоубежища. Марта думала – не окажется ли Уильям из тех, что уходят? Надеялась, что нет, но боялась.

– Что ни говори, а выходила я совсем за другого человека, – хмуро подытожила Олив.

– Может, это из-за войны, – предположила Марта. – Может, чего случилось тогда, а теперь ему покоя не дает.

– Морковку-то, видать, мыши грызли, – буркнула покупательница в лавке Уильяма, когда он вываливал морковь на стальную чашку весов.

– Ну, погрызли чуть-чуть. Может, тогда брюквы возьмете?

– С чего это я брюкву брать буду?

– Ну, тогда репку?

– Если бы мне репа была нужна, я бы ее и попросила.

– Ладно, миссис Стивенсон, а пастернака не хотите – хороший, крупный уродился. Сядете верхом и поскачете себе домой.

Миссис Стивенсон пристально на него посмотрела. Поняв, что он не шутит, она собрала купленные овощи, заплатила и, не сказав больше ни слова, вышла из лавки. Уильям запер за ней дверь на засов и перевернул вывеску стороной, на которой было написано: «Закрыто. Даже из-за апельсинов Яффы не открою». Он опустил ставень и прошел в сумрачную кладовую за лавкой.

Там, посреди картонных коробок, наставленных под самый потолок, стояло старое кресло с торчащими из-под обивки пружинами и конским волосом. Упав в кресло, он вынул пачку сигарет «Синьор Сервис» и закурил. Потом вынул бумажник, в котором между кожей и шелковой подкладкой хранилась маленькая фотография.

С нее глядела женщина, которой он никогда не видел. Он знал только, что зовут ее Рита Карсон и что муж ее погиб на войне. На обратной стороне фотографии рукой мужа был написан ее адрес. Уильям затянулся и стал рассматривать фото. Рита склонила голову к плечу. У нее были красивые, строго очерченные брови дугой. На обнаженное плечо длинной завесой ниспадали волнистые волосы.

– Ух ты! Вот так Рита! Я таких и не видал никогда!

– Все так говорят, – сказал Арчи, выхватывая фотографию из рук Уильяма и пряча ее обратно в бумажник. – Она еще и рыжая. Снимаю каску. Жарковато в кастрюле сидеть.

– Смотри, как бы капрал не увидел, – предостерег его Уильям.

Он извлек из своего бумажника фотографию Олив – она стояла в симпатичном летнем платье на заднем дворе дома Вайнов.

– Хороша, сын мой, очень даже хороша, – сказал Арчи. – Красавица!

Но Уильям знал, что Арчи говорит это из великодушия, понимая, что Рите никто в подметки не годится.

Шел август 1944 года. Наступление союзных сил увязло в жестоких пехотных боях. Уильяма, которого к этому времени назначили интендантом, и Арчи отрядили в караул – охранять обстреливаемый замок к северу от Фалеза, всего в нескольких милях от немецких бронетанковых дивизий. Они гадали, зачем их отправили на это задание, пока часа через два не приехал на машине денщик офицера и не увез с собой с полдюжины ящиков вина, которое хранилось в обширных погребах замка.

– Вон оно что! – проворчал Арчи. – Значит, мы тут эту халабуду стережем, чтобы кучка офицериков винцо французское лакала да тушенкой закусывала? Во как!

Уильям, уже побывавший за войну на побережьях в Дюнкерке, Северной Африке и Нормандии, ответил ему:

– Слушай, помолчал бы ты! Тут самое непыльное местечко из всех, где воевать приходилось, и в какую-нибудь дыру мне отсюда совсем не хочется.