Лукуми - Альфредо Конде

В случае с моим отцом он поступал точно так же. Он старался продемонстрировать, что у него по-прежнему хорошие связи, что он остается хорошо информированным человеком и что там, где он побывал, он оставил о себе хорошую память. Люди были ему благодарны и оказывали поддержку его сыну, облегчая тому жизнь. В том числе и самую бесшабашную жизнь. Все это было чистой правдой.

Однажды моя ужасная бабка Милагроса, демонстрируя в возрасте около ста трех лет здравый ум и отменную память, решилась вдруг совершенно определенно высказаться относительно следующего бесспорного факта:

— Твой дед был гуляка, как гулякой был и его отец; гулякой, судя по всему, стал и твой папаша, впрочем, тебе лучше знать… — заявила она мне однажды, когда я затронул эту тему.

Все дело в том, что моя двоюродная бабка никак не могла переварить тот факт, что у нее есть внучатый племянник, рожденный в грехе, да к тому же — что было еще хуже — внучатый племянник, в венах которого течет кровь лукуми. Ведь белый грех и черный грех — это совсем не одно и то же.

По словам бабки выходило, что я сын отъявленного гуляки, и мне следовало признать, что моя мать тоже была гулякой; не ей же мне об этом говорить. Вот так имела обыкновение изъясняться моя двоюродная бабка, всегда приходя к выводу, который можно рассматривать в качестве дифференциального диагноза: коль скоро я не совсем белый — а я не белый, — то факт моего появления на свет есть следствие безрассудного поступка, совершенного человеком, от которого я унаследовал все его дурные наклонности, только и всего. Не вздумай одеваться, но вот тебе одежда. Такой уж была сестра моего деда. И предлагала она мне мое же наследство.

Именно так привыкли разговаривать в семье моего отца, и если мне и удавалось приходить к каким-то выводам, то лишь благодаря моему собственному ясному и конкретному мышлению, ибо слова моей чертовой бабки или кого бы то ни было сами по себе мало что говорили. Я был сыном двух гуляк, внуком другого гуляки и правнуком еще одного гуляки. Да еще и наполовину черный. Тем не менее, фамильная гордость вынуждала ее разговаривать со мной нежно и ласково:

— Твой дед ранее уже побывал в том месте, куда потом отправился твой отец со всеми своими костями и потрохами. В том самом месте, где работала твоя мать; и кто знает, может быть, она была и его любовницей тоже; то есть, все возможно, — высказала предположение эта негодяйка, улыбаясь уже знакомой мне улыбкой. — Что до нашего рода, — продолжала она, — то, ясное дело, поведение наших мужчин обусловлено давнишней фамильной традицией, похотливостью, образом жизни, более свойственным, скажем так, животным; а посему нечего удивляться, если и с твоей матерью у него что-то было, а также тому, что твой белый дед оставил там одну-другую сердобольную душу, готовую добросовестно информировать его обо всем, что происходит.

Сказав это, она успокоилась. Похоже, она долгие годы ждала подходящего момента, чтобы назвать меня сыном шлюхи, и теперь у нее словно груз, тяжкий груз с души свалился. Возможно, она сочла, что наконец позор с семейной чести смыт. Я надеялся, что она успокоилась. Однако я и не предполагал, что теперь настал черед всплеску неудовлетворенного тщеславия; совершенно очевидно, что оно тоже было одной из наших фамильных черт.

— Однако скорее всего ему обо всем скрупулезно докладывал старый его дружок, Лютгардо Ламейрос, — сказала она, бросая на меня тот же взгляд, какой обычно бывал у ее брата.

Потом она сделала паузу, занявшись распутыванием узелка, образовавшегося в ее вязании, и продолжила как ни в чем не бывало:

— Этот Ламейрос, который вовсе не разорился, как об этом писали газеты, купил у дона Фиделя — тот еще гусь! — дом за миллион долларов и отправился жить на остров, где снова стал механиком, ведь это было то, что ему на самом деле всегда нравилось; там он снова смог заняться своими играми, собирая различные моторы: дизельные, редукторные, такие-сякие, в общем, всякие разные. Так вот, этот Ламейрос был такой же, как твой дед, ему тоже казалась, что жизнь быстротечна и надо успеть ею насладиться, а после него хоть потоп.

Когда моя двоюродная бабка Милагроса сердилась, она обычно говорила как будто толчками, и после каждого такого толчка приходила в полное измождение, ей не хватало воздуха; поэтому она вновь делала паузу. Переведя дух, она, казалось, успокаивалась, но это было лишь внешнее впечатление. В действительности, пауза нужна была ей для того, чтобы собраться с силами и продолжить с еще большим раздражением. Она еще должна была приложить к последнему своему комментарию оригинальную фамильную печать.

— Такой же старый развратник, как твой дед, только еще хуже. Он приехал из крохотной, Богом забытой галисийской деревушки и начал набирать силы и расти, расти и расти, пока не счел, что стал таким же, как другие. Как мы, например. Но он не стал таким. Для этого нужно родиться, как мы, в лоне древнего семейного клана. Этого ни за какие деньги не купишь…

В тот раз я не смог долго выдерживать пошлую пустую болтовню моей двоюродной бабки Милагросы. Но после того разговора, а лучше сказать, монолога, показавшегося мне бесконечным, я начал постепенно связывать концы с концами и строить догадки. И мой дед тоже мне в этом поможет.

Старый бесстыдник тоже получал удовольствие от виртуозного умения говорить и ничего при этом не сказать, и ему тоже нравилось подводить к ответам, которые он сам давать не хотел, ибо этому мешал его поведенческий кодекс. Именно сие препятствие — и он всячески давал это понять, не вдаваясь в объяснения — заставляло его играть в эту подчас дьявольскую игру, в которой лишь взгляд указывает или преграждает путь, и происходит это в зависимости от ситуации, при помощи вовремя произнесенной фразы, удачно незавершенного выражения, особой интонации, позволяющей тебе самому довести все до логического завершения; при этом тебе не положено и не дозволено формулировать вслух конечный итог твоих размышлений, ибо в таком случае ты вступаешь в противоречие с негласным правилом недосказанности, вытекающим из того соображения, что смышленому человеку много слов не нужно.

А было все так. Как только мой отец заявил о своем горячем желании отправиться на Кубу, мой дед тут же потянул за кончик знаменитого клубка своих связей. Сначала он поехал в Мадрид, в кубинское посольство. Там он стал расспрашивать о местонахождении Лютгардо Ламейроса. Позднее, следуя намеченной стратегической линии, он вступит в контакт со своим старым другом, а затем приступит к устранению всех проблем, которые могли возникнуть на пути его незаметного наблюдения за сыном и обеспечения его безопасности во время якобы революционных похождений последнего.

Первые дни, что мой отец провел на Кубе, занятый на бесполезных работах на сафре, были совершенно бессодержательными, и такими же бессодержательными были известия, которые день за днем получал мой дед. Ему не сообщали ничего существенного, не говорили ничего, что могло бы вселить беспокойство.

Как раз это-то больше всего и беспокоило моего деда, внушая ему тревогу по поводу того, что его сын незаметно втягивается в рутину революции, ее догм, обычаев и привычек. И лишь когда сообщения стали тревожными, мой дед начал улыбаться и успокаиваться: его сын был спасен. Окончательно же он успокоился в тот день, когда узнал, что мой отец, выражаясь словами господина кубинского посла, переспал со стройной, как тростинка, негритянкой с огромными грудями. Тогда и только тогда старый развратник и гуляка вздохнул спокойно.

Вы меня поймете, если я употреблю привычное здесь выражение, товарищ, — заметил ему дипломатический чин с другого конца телефонного провода. — Ваш сын переспал с весьма аппетитной негритяночкой, которая танцует в Тропикане; вы знаете, это настоящее сокровище, товарищ.

Слегка приторный голос товарища посла звучал в телефонной трубке весьма любезно.

Вы даже представить себе не можете, как вы меня осчастливили, товарищ посол. Я по-прежнему остаюсь в вашем полном распоряжении, — ответил ему старый лис.

И только тогда, как я уже сказал, мой дед стал улыбаться, только тогда. С этого момента все его заботы свелись к тому, чтобы вовремя пересылать моему отцу деньги. Ему удавалось делать это через то же посольство, а также используя различные сложные, извилистые каналы, которые предложил ему Лютгардо, тоже с другого конца телефонного провода. Мой дед безоговорочно следовал всем его указаниям, внося в различные инстанции соответствующую лепту.

Мой отец, со своей стороны, внимательно изучил все извилистые пути, по которым доставлялись деньги, чтобы получать их в соответствующих конечных точках. И сделал он это с ловкостью и умением, которым могли бы позавидовать многие юноши его возраста. И вот во время одного из еженедельных телефонных разговоров его отец дал ему понять, что вспомоществование на подходе.