Змеиное золото. Лиходолье - Елена Самойлова

Я угрюмо брела по еще сырой дороге, старательно обходя лужи, стоявшие в колеях и ямках, а за мной шел не слишком довольный жизнью харлекин, придерживающий под уздцы крепкого рыжего жеребца со светлой, аккуратно подстриженной гривой.

Конь по кличке Вереск достался нам, когда мы с Искрой покидали переставший быть гостеприимным ромалийский табор. Отец спасенного мальчика окликнул нас, уже успевших отойти от ярких фургонов, и, пряча взгляд, протянул харлекину поводья статного, оседланного жеребца. Дескать, люди мы или нет, а ромалийцы долги свои завсегда отдают. Любому отплатят добром за добро, ответят местью на причиненное зло и не посмотрят, человек перед ними, нелюдь или подлунная тварь. Каждому по заслугам достанется, вот и на этот раз – за спасение единственного сына отдает своего лучшего коня, чтобы дорога путникам показалась короче и легче.

– Говорил же, надо быть поосторожнее, – вздохнул Искра, не давая себе труда обойти неглубокую лужу и на втором же шаге по щиколотку погружаясь в мутную воду. Чертыхнулся и все-таки выбрался на более сухую обочину, разглядывая испачканные рыжей грязью сапоги. – Как нас лирха на твоей мнимой слепоте подловила. Едва заметила, что ты не задумываясь берешь сладости у меня с ладони, так и заподозрила неладное. А пацан только добавил ей уверенности в собственной правоте относительно нас с тобой.

Я промолчала. А чего спорить, если харлекин прав?

Казалось бы, ночная скачка, а затем и охота на кэльпи закончилась удачно, ребенка мы вернули на руки плачущей матери целым и невредимым, да и я успела обобрать золотистую чешую с тела раньше, чем мы показались в таборе, но утром лирха Цара вежливо попросила нас с Искрой уйти, пока не поздно. Потому что отбитый у «водяной лошадки» мальчик, оказавшись в безопасности, под большим секретом поведал матери о «проклятии» своей спасительницы, о том, что глаза у пришлой женщины совсем не слепые, что они горят золотым огнем, а руки до плеч обращаются в ящеричьи лапки. Просил о помощи, а вместо этого навлек на нас пусть не беду, но неприятности.

– Не сдали бы, – задумчиво пробормотал харлекин себе под нос, взбираясь на недовольно всхрапнувшего коня и выпрямляясь в седле. Посмотрел на меня, усмехнулся своим мыслям и заговорил громче, уверенней: – Мы, конечно, оказали им неплохую услугу, но кто этих людей знает. Сегодня они тебе улыбаются, подливают вино в кружку и подсовывают девиц покрасивше, а на следующий день просыпаешься от ножа под лопаткой или от сапога стражника, ласково пинающего тебя в бок.

– Ладно тебе. – Я наклонилась, чтобы подобрать подол, едва-едва не касающийся сырой глины. Скрутила зеленый лен в жгут и подсунула кончик под узкий плетеный ремень, на котором болтался кошель с таррами. Идти сразу стало удобнее, зато стали видны ободранные накануне коленки и аккуратно замазанный густой коричневатой мазью, доставшейся от лирхи Цары, подживший порез на ноге.

– Красавица, спору нет, – усмехнулся Искра, подводя Вереска вплотную ко мне, наклоняясь и протягивая руку, перехваченную на запястье широким кожаным браслетом с металлическими бляшками. – Залезай, иначе до развилки с южным трактом до вечера не доберемся.

– Не люблю лошадей, – нарочито закапризничала я, с опаской глядя на рослого жеребца, спокойно стоявшего на месте и косившегося в мою сторону с редким безразличием. – Я на них ездить не умею.

– Тебе и не надо уметь. – Искре, похоже, надоело меня уговаривать, поэтому он просто склонился ниже, обхватил меня рукой за талию и легко вздернул наверх, усаживая за собой. – Достаточно лишь покрепче за меня держаться.

Я не успела толком возразить, только ухватиться за Искров широкий кожаный пояс, как оборотень ударил коня пятками по бокам и пустил вскачь по подсохшей уже дороге. Я пискнула и вжалась лицом в широкую спину харлекина, чувствуя, как меня подбрасывает на каждом конском скоке.

– Колени сожми!

– Что?

– Колени, говорю, сожми посильнее. – Искра обернулся, лисьи глаза его смеялись, играли на солнце янтарными окатышами. – Сидеть будешь крепче, а то болтаешься, как мешок с поклажей.

Я послушалась. На удивление, совет помог – подбрасывать и в самом деле стало не так высоко, но не прошло и четверти часа, как вначале колени, а затем и бедра начали каменеть от напряжения и ныть. Ох, и намаюсь я, когда слезу наконец-то на твердую землю! Похожие ощущения возникали, когда лирха Ровина учила меня ромалийским пляскам. Для танцев нужны были сильные, крепкие ноги, вот и приходилось то передвигаться вдоль дороги, у которой вставал табор, на карачках, мелким, переваливающимся «гусиным шагом», то подолгу стоять у стены на полусогнутых ногах, делая вид, что на самом деле ты сидишь на невидимом табурете. После таких занятий я тихонечко подвывала от «иголочек» в ступнях и икрах, а уж что творилось на следующее утро – страшно даже вспомнить. Ноги не гнулись вовсе, и если забраться в фургон по-прежнему было нетрудно, то вот спуск вниз по узкой разборной лесенке становился испытанием не из легких. Постепенно я привыкла, ни танцы, ни упражнения больше не вызывали таких болей, но с новым телом, судя по всему, придется начинать все заново, если я хочу и впредь чаровать нелюдь ромалийскими плясками.

– Змейка! – Голос Искры стал выше, чуть зазвенел металлом. Я вздрогнула, подняла голову. – Смотри!

Слева, среди травяных волн, несся табун диких лошадей.

Тонконогих, поджарых, с длиннющими гривами, стелющимися над высокими травами. Шкура отливает на солнце чернью и рыжиной, как полированное дерево, или серебрится, будто покрытая инеем, звонкое ржание раскалывает нагретый солнцем воздух, далеко разносится над лугом. Первым скачет рослый, снежно-белый вожак, по размеру не уступающий чудовищному самцу кэльпи, который бился в невидимую стену защитного круга прошлой ночью.

Невозможно красивые, свободные, полные жизни создания. Я таких не видела ни в городах, ни в таборе. Да и не могло там оказаться подобных красавцев – ведь они встречаются лишь на воле, посреди ровных, как стол, степей и зеленых лугов, их не увидишь на базаре или под седлом. Те, кого калечат железные уздечки и плети, день за днем приручая, вынуждая подчиниться человеку, уже совершенно другие животные. С опущенными головами, потухшим, покорным взглядом…

Вереск неожиданно отозвался высоким, звонким ржанием на клич вожака, взбрыкнул, пытаясь свернуть с дороги и присоединиться к диким собратьям, но был остановлен крепкой рукой Искры, натянувшей поводья.

Рывок вперед, от которого я едва не слетела на землю, низкий горловой окрик харлекина – и конь нехотя свернул обратно на дорогу, неторопливо, с оглядкой переходя на равномерную рысь. Я проводила взглядом удаляющийся к горизонту дикий табун и попыталась разжать намертво вцепившиеся в Искрову куртку пальцы.

– А ты еще удивлялся, почему я не люблю лошадей.

– И до сих пор удивляюсь, – отозвался оборотень, накрывая мою замерзшую ладонь своей, горячей, чуть взмокшей от пота. – Лошади, они ведь как мы с тобой. Очень не любят оковы и плети и предпочитают жить сами по себе, а не по чьей-то указке. Или тебе понравилось на цепи у змеелова?

Последнюю фразу он произнес легко, нарочито игриво, но за ней крылась обида. Как и когда Искра узнал, что в плену у разноглазого дудочника со мной обошлись гораздо вежливей, чем с человеком, да еще и ключик от цепей ненароком оставили, понятия не имею. Может, Михей-конокрад, что выдергивал меня, едва не застрявшую меж прутьев решетки, как репку из земли, проболтался ненароком, а может, харлекин сам догадался. Так или иначе, но Искра затаил эту непонятную, невысказанную обиду и теперь изредка припоминал мне короткий плен у Викториана как нечто постыдное, недостойное шассы. Как будто я оказалась виновата в том, что меня не распяли на пыточном столе, не попытались живьем снять чешуйчатую шкуру, а всего лишь обыскали и посадили в камеру как обычную ромалийскую воровку. И почему-то попытались научить чему-то непонятному, столь важному для Викториана, что тот готов был рискнуть жизнью, лишь бы добиться своего.

А все из-за дудочника, в груди которого горело неутолимое пламя мечты-одержимости.

Остаток пути, до самого вечера, я угрюмо молчала, лишь изредка напоминая о себе просьбой об очередной остановке, чтобы хоть как-то размять затекшие ноги, перекусить и сходить по нужде.

Чем ближе к развилке дорог, о которой рассказывал Искра, тем луга становились беднее, травы ниже, а земля суше. Крупные яркие цветы, восхищавшие меня всего неделю назад, будто бы потускнели, стали реже, и теперь среди невысокой, едва по колено, травы выглядывали лишь скромные ромашки, синие звездочки цикория, от которых к вечеру над лугом плыл терпкий медвяный аромат, да странные розоватые «метелки», развевающиеся на ветру, как женские волосы. Солнце, успевшее за день напечь мне голову до противной ломоты в затылке, наконец-то порыжело и коснулось макушек далеких деревьев нижним краем, когда впереди показался высокий столб с аккуратно прибитой поперечиной.