Человек-пистолет - Сергей Магомет

Засыпая, я был уверен, что завтра увижу ее вновь.

Удивительно, что и на следующий день я проснулся с этой уверенностью. Ощущение было таким славным, что я не заметил, как снова заснул, и опоздал на работу.

– Готов искупить кровью, – сказал я Фюреру, входя в лабораторию.

– Тогда поступаешь в распоряжение Оленьки, – усмехнулся тот. – Пусть она решает, что с тобой делать.

Обреченно вздохнув, я уселся рядом с зардевшейся от счастья Оленькой, которая уже приготовила бумаги и принялась объяснять мне нашу совместную работу. Я добросовестно вникал минут десять, но потом стал клевать носом.

– Ты устал? – спросила Оленька.

– Извини, – встрепенулся я и положил под столом руку на ее колено.

– Я сама все сделаю! – сказала Оленька.

– Что ты!

– Да здесь не так уж и много, только… – прошептала она, – ты побудь со мной еще минутку, не уходи!

– Знаешь, – вдруг сказал я ей, – я наверно буду разводиться с женой.

Сэшеа дожидался меня в нашей излюбленной нише на лестнице черт хода.

– Меня бы Фюрер замучил до смерти за такое опоздание! – первым делом сказал он мне.

– И правильно бы сделал, – согласился я.

– Ладно, ладно! Видел я, как ты массировал Оленьке коленку под столом. Оленька тебе еще не надоела? Все-таки уродина… Я бы ее даже поцеловать не смог.

– Что ты, она так замечательно компенсирует свою ущербную внешность, что еще не скоро надоест! – сказал я таким проникновенным тоном, что у легковозбудимого Сэшеа сразу испортилось настроение.

– Видишь, как трудно хранить верность жене, – мстительно начал собравшись с духом. – Все дело в том, что нет большого чувства. Сначала я думал, что мужчина так устроен: вечно косит налево. Но теперь понял, что предательства в семье никогда не будет, если есть большое чувство. Поэтому я считаю, честнее сразу порвать, чем юлить.

Его намек был прозрачен, но я не был склонен продолжать обмен колкостями и рассказал ему о вчерашнем происшествии в Сокольниках невероятной выходке Кома. К моему удивлению, Сэшеа отреагировал вес! равнодушно.

– Надо же, – сказал он, – а раньше Ком и мухи не обидел бы.

– Да ты только вообрази, что у него в душе творится! Сначала все следил за мной, а теперь вот кота придушил!

– Война еще никого не делала лучше и добрее, – философски заметил Сэшеа. – Вспомни, какими возвращались американцы из Вьетнама.

– Причем здесь американцы!.. Я тебе толкую о том, что его нельзя бросать одного в таком состоянии! Мы должны что-нибудь придумать. Может быть, его попробовать женить? Его нужно как-то отвлечь. Это наша обязанность…

– А как ОНА? – перебил меня Сэшеа.

– Кто? – не понял я.

– Жанка!.. Она говорила что-нибудь обо мне? Спрашивала что-нибудь?

– Что это ей о тебе спрашивать?! Ничего она не спрашивала!

– Странно, – задумчиво рассуждал Сэшеа. – Хотя, может быть, это как раз хороший признак. Не говорила, не спрашивала, значит, это обретает для нее особую ценность!..

– Ты о чем? – начал раздражаться я.

– Да мы с ней вчера целый час болтали по телефону! Кажется, во мне дремлют большие педагогические способности. А что? Ты что-нибудь имеешь против?

– Что я могу иметь против? – пожалуй излишне горячо удивился я. – Опять ты со своей ерундой!

– В том-то и дело, что для меня это не ерунда! И ты мне должен честно сказать, нет ли у тебя самого насчет Жанки каких-нибудь мыслей!

– У меня есть одна мысль – насчет тебя! _

– Просто я не хочу, чтобы в этот раз у нас с тобой получилось, как с Оленькой… Нет, за Оленьку я на тебя не в обиде. Ты воспользовался, хотя знал, что я ее для себя готовил, что у меня первого возникла такая идея… Но, повторяю, я не в обиде. Только… все-таки как-то нехорошо это…

– Я, конечно, рад, что в некотором смысле ориентирую твою личную жизнь, что ты пользуешься моими идеями. Но должны же быть границы?.. Поэтому ответь со всей ответственностью: безразлична тебе Жанка или нет?

– Совсем не безразлична! – заявил я. – Как-никак – родной человек.

– Нет, я не о том. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты мне помог!

– Я же не доктор, – усмехнулся я.

– Ты стал циничен. Ты остришь не к месту, – пристыдил меня Сэшеа. – Ты действительно можешь мне помочь. Я хочу, чтобы ты поговорил с Жанкиными родителями и сказал, что ты, дескать, не справляешься с занятиями с Жанкой и поэтому рекомендуешь меня вместо себя. Можешь ввернуть, что я и в институте успевал лучше тебя… А дальше уж я сам… Сделаешь это для меня? – спросил он.

– Что-то здесь не то… – усомнился я.

– То! То! – убежденно воскликнул мой друг.

Я засмеялся.

– Что такое? – насторожился Сэшеа.

– А ведь и правда, получается, что пользуюсь твоими идеями, иду по твоим стопам. Я ведь тоже решил попробовать пожить отдельно от жены, хотя бы временно, и для этого думаю сегодня же наведаться к своим, разведать обстановку…

– Мне не жалко. Я рад, что ты воспользуешься моим опытом. Мне это стоило крови. А тебе после меня морально, конечно, будет легче!

– Значительно легче. Никакого сравнения, – согласился я.

– Слушай, – замялся Сэшеа, – насчет Жанки у меня к тебе еще один вопрос. Страшно важный!

– Спрашивай. Но только чтобы в последний раз.

– Даже не насчет самой Жанки, а вообще… Ваша семья, она как вообще?

– Вообще – что?

– Ну вообще… Я совсем не против определенного существования. Наоборот, я даже хотел бы приобщиться. И очень даже удачно, что Жанка… Я подумал, что это хороший вариант… И ты…

– Да не мямли, говори прямо.

– Как, по-твоему… В национальном, вернее, в интернациональном смысле…

– Всё! Пошли работать! – оборвал я его и, схватившись за свою маленькую голову, поспешил в лабораторию.

Сэшеа бежал следом и приговаривал.

– Я понял! Я понял!..

– Звонил какой-то твой знакомый, – сказала Оленька. – Просил передать, что ждет тебя в «Некрасовке».

– Больше ничего?

– Ничего.

После работы я отправился к родителям на «Пионерскую» в нашу смежную двухкомнатную «хрущебу».

Я плохо представлял, как поаккуратнее прозондировать вариант с обратным переселением. С родителями, которые, бывало, скандалили из-за того, каким манером выдавливать из тюбика зубную пасту, я как-то давно утратил взаимопонимание. Их собственная судьба, как говорится, не являлась для меня жизненным примером. Правда, и моя жизнь их не утешала.

Матушка, ожидавшая нечто особенное от моей учебы в институте, сильно разочаровалась, наблюдая мою студенческую безалаберность, посредственную учебу, никчемные увлечения музыкой, книжками, девчонками. Как это я так оплошал, черт его знает! Я и сам не понимал. Разгильдяйство есть разгильдяйство.

С отцом у меня еще со школы отношения сложились более чем прохладные – из-за моего глупого и жестокого поступка.

Сколько я себя помнил, отец мечтал купить машину и копил деньги с такой жалкой страстностью, как Акакий Акакиевич на шинель, он копил на «Запорожец». Подобострастно терся среди дворовых автолюбителей, мечта его была общеизвестна, и насмешки сыпались со всех сторон. Особенно изощрялись по поводу марки автомобиля, а отец, не замечая насмешек, на полном серьезе доказывал, что «Запорожец» обладает своими преимуществами и некоторыми узлами даже превосходит мировой уровень автомобилестроения – в частности, в чем-то даже лучше «Мерседеса». Будучи в особенно ранимом, переходном возрасте, я так переживал из-за этих насмешек, что, когда покупка наконец состоялась и «позор семьи» занял свое место у нашего подъезда, я забрался на крышу дома и, подстрекаемый товарищами, метнул в нашего несчастного железного уродца тяжелый дворницкий лом, который, пробив капот, глубоко засел в моторе… Теперь, конечно, дело прошлое, но я иногда думаю: пусть бы себе ездил и радовался… Уж из такого он поколения – в чем угодно его можно убедить…

Я застал отца и матушку дома и сразу почувствовал, что сегодня нужный разговор затеять не удастся.

Когда я вошел, отец налаживал велосипед. Недавно он вышел на пенсию и по весне намеревался заняться велотуризмом. Он с любовью готовил велосипед к будущим походам. Он тщательно разобрал и собрал велосипедный звонок, и пока мы с матушкой беседовали, наверное, раз пятьдесят протрезвонил, испытывая качество звучания.

Мы с матушкой сидели в проходной комнате, в которой до моего переезда жили родители и которая теперь именовалась «гостиной», а маленькая задняя комната, принадлежавшая ранее мне, теперь именовалась соответственно «спальней». Родителей чрезвычайно радовала такая просторная терминология. С неожиданной грустью я отметил про себя, что они замечательно обжились без меня в своем «гнездышке».