Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

— С чем пожаловали, новгородцы?

— Помилуй вотчину свою, великий государь, — проговорил владыка. — Великий Новгород челом тебе, великому государю, бьет.

— Негоже, новгородцы! — сказал Иван, и сухие ноздри его затрепетали. — Я ли не был к вам милостив? Я ли не прощал вашим людям обиды, которые они чинили городам моим? Но всякому терпению бывает конец. Вы отпираетесь от своих слов. Ваши послы, придя на Москву, сами безо всякого понуждения, меня своим государем величали, а вы тут кричите, что этого и не бывало николи, что я словно уж и не государь вам… Эдак перед всеми людьми выходит, что великий князь московский ныне лжецом учинился.

— Смилуйся, великий государь! — стал вдруг на колени владыка. — Мало ли что худые мужики-вечники у нас кричат? Народ наш, сам знаешь, какой… Положи гнев на милость, великий государь. Ты государь наш и великий князь всея Руси — кто может, безумец, стати противу величества твоего?!

Иван сам поднял владыку.

— Ежели новгородцы приносят мне вины свои, я готов сменить гнев на милость, — с раздувающимися ноздрями сказал он. — Я государь ваш — кому, как не мне, пожалеть вас?.. Повинной головы, говорят, и меч не сечёт. Завтра я назначу своих бояр для говорки с вами — все вместе вы и обсудите, как нашему делу теперь быть.

Как только великий государь удалился в свой шатёр, послы, чтобы подмаслить дело, — не подмажешь, не поедешь, как говорится, — тут же раздали его приближённым богатые дары сорока соболей драгоценных, сукон дорогих из Фландрии, из города Ипра, а кому и золотых кораблеников, которые в Европе нобелями звались.

Между боярами затёрся было спор.

— Да никто нашим послам и не думал поручать государем великого князя на Москве именовать, просто вы заплатили им, чертям, побольше, чтобы они так его назвали и чтоб вам было к чему придраться!

Владыка Феофил едва утихомирил спорщиков.

— Да будет уж вам! — говорил он. — Лучше по-милому по-хорошему, по завету христианскому…

Московский стан шумел радостным шумом: победа, и без драки. Но Новгород яростно спорил: одни настаивали, чтобы не гневать больше великого государя и сдаться на его милость, а другие кричали, но уже без всякой веры, что надо биться до последнего за вольность новгородскую. За Москвой потянуло большинство: свары осточертели, всем хотелось покоя под сильной рукой великого государя. Великий Новгород, чтобы хоть что-нибудь выторговать, начал сноситься со станом московским посольствами, но Иван продолжал разыгрывать обиженного и не шёл ни на какие уступки. И вдруг среди переговоров он повелел воеводе придвинуть войска поближе к городу, занять все подгородные монастыри по Волхову и Городище, где всегда жили князья новгородские. Новгородцы упорствовали — Иван повелел занять полками болонье[40]. И тот же час стал Фиоравенти по болонью свои пушки устанавливать, направляя их жуткими дулами на город.

Иван видел, что новгородцы укрепились хорошо, и тратить силу зря он не хотел: зачем, когда можно взять город измором? Город, в агонии, раздирался. Но голод — не тётка. И опять выслали новгородцы владыку с боярами, и Иван сообщил им чрез бояр свой приговор:

— Если ты, владыко, и вся наша отчина Великий Новгород сказались перед нами виноватыми и спрашиваете, как нашему государству быть у вас, в нашей отчине, то объявляем вам, что хотим у вас такого же государства нашего, как и в Москве.

Ошеломлённые послы просили, чтобы великий государь отпустил их в город посоветоваться с народом ещё.

— Идите, но чрез два дня будьте назад, с ответом.

Опять вернулись послы в баламутящийся в муке смертной город, опять вернулись в стан московский, но…

— Государство наше в Великом Новгороде будет таково: вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство своё нам держать, как в нашей Низовой земле…

Шесть ден думали новгородцы над московским орешком. Пушки Фиоравенти молча говорили им, что размышления их не приведут решительно ни к чему. И вот наконец, — было 14 декабря, — владыка во главе большого посольства снова явился в ставку великого государя.

— От посадника степенного Великого Новгорода, — заговорил он торжественно, дрожащим голосом, сдерживая слёзы, — и от всех старых посадников, и от тысяцкого Великого Новгорода степенного и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов, и от чёрных людей, от всего Великого Новгорода, от всех пяти концов на вече, на Ярославле дворе положили: вечевой колокол и посадника великому государю — отдать.

По толстому лицу старика покатились слёзы: что ты там ни толкуй, в эту минуту он опускал в могилу многовековую жизнь Господина Великого Новгорода. Всё вокруг взволнованно молчало. По стенам города сумрачно стояли новгородцы.

— Но, — продолжал владыка: тут уже вступала в дело забота дневи сего, — но только бы государь бояр в Москву не посылал, в вотчины их не вступался бы и в службу их в Низовую землю не наряжал…

Иван — он сиял торжеством — всемилостивейше всем этим боярство новгородское пожаловал.

И снова ударили послы Великого Новгорода челом.

— И чтобы великий государь укрепил всё это крестным целованием…

— Нет. Нашему целованию не быть.

— Так пусть хоть твои бояре крест целуют…

— Нет. И на то не соизволяем.

— Так хоть будущий наместник твой пусть крепость даст…

— Нет. И того не будет.

Послы растерянно переглянулись: знать, Господину Великому Новгороду и вправду конец.

— Разреши, великий государь, нам в город воротиться и совет с нашими людьми держать.

— Нет. И тому не быть.

Опустились вольные головы новгородские. Из очей у многих слёзы текли. От туги великой белый свет померк. И, приняв все условия великого государя, точно оплёванные, пошли они обратно в город, и сейчас же на дворе Ярославле дьяк владычный присяжную грамоту стал составлять. Первым подписал её владыка Феофил и печать свою приложил, а за ним приложили печати и всех пяти концов когда-то, совсем как будто недавно, Господина Великого Новгорода. Наутро после обедни владыка со многими боярами, купцами, своеземцами и житьими людьми принёс харатью[41] в ставку и вручил её великому государю московскому и всея Руси.

Москвитяне летали как на крыльях: всё обошлось без кровопролития, бояре были завалены дарами, а Москва выросла за эти дни до облаков. И в тот же день на записи этой целовали крест[42] бояре новгородские и гости перед боярами великокняжескими. Иван сейчас же заместил степенного посадника своими наместниками: князем Иваном Стригой-Оболенским да братом его Ярославом, который со своим бараном поднял не так давно в Пскове целое восстание. А дети боярские приводили по всем концам Новгорода людей новгородских к крестному целованию. И клялись буйные новгородцы доносить великому государю на всякого новгородца, ежели они услышат от него что-нибудь о великом государе дурного или — прибавлено было для красоты слога — хорошего.

В Новгороде во время осады вспыхнул, как почти всегда в таких случаях, мор. Великий государь, опасаясь заразы, в город не въезжал — только две обедни у святой Софии отстоял, благодаря Господа за Его великие к нему милости. А когда присяга новгородцев была кончена — многие сумели отвертеться, — ратные люди московские подошли к вечевой башне. С торга и с Великого моста новгородцы хмуро следили, что будет. И затуманились: москвитяне взялись за вечевой колокол…

Сладить со старым колоколом было нелегко: крепко был он прилажен к своей башне. Москвитяне пыхтели над ним, а он тихонько позванивал, точно жаловался, точно плакал — совсем как живой. Стоявший во дворе Ярославле боярин Григорий Тучин прослезился. Он знал уже, что есть на свете правды, которые велики и без всякого колокола и над которыми владыки мира не имеют никакой власти, и тем не менее из мягких глаз его, неудержимо накипая в сердце встревоженном, текли по смуглому лицу слёзы. Стоявшие поодаль мужики новгородские косились на него.

— Ишь, жалко, знать, воли-то своей боярской! — проговорил один из них с сивой бородой, в гречневике. — Будя, поиграли…

— Ты мотри, дядя Митрей, как бы москвитяне теперь на нашей спине не взыграли. — усмехнулся Ших, молодой древолаз[43]. — Погляди-ка, как землю-то Новгородскую они пожгли. Виноваты бояре, а отдувайся мужик… Эхма!

— Эхма, кабы денег тьма! — в тон ему вздохнул Блоха, опрятный старичок с курчавой бородой. — Не так москвитяне за дело-то берутся, мать их за ногу! — вдруг воскликнул он. — То-то тетери. — покачал он головой и вдруг, не выдержав, бросился к вечевой башне. — Да вы в пролёт-то, в пролёт-то его выводите! — крикнул он ратным людям. — Ни хрена, можно кирпичик, другой и выбить… Эй, ребята, помогай давай, — крикнул он своим.