Человечество, стадия 2 - Мишель Уэльбек

ОНА: Над серой почвой вихрится зыбкая пыль;

Поднявшийся ветер очищает пространство.

Мы хотели жить — и желание это оставило следы;

Наши замедленные тела застыли в ожидании.

1′04″

ОН: Одиночество, тишина, свет заряжают человека умственной энергией, которую он затем растрачивает, общаясь с другим. Равнодушный, совершенный и круглый мир хранит память о том, что возник сразу весь, целиком. Отдельные участки мира то появляются, то исчезают; и снова появляются.

ОНА: Где кончается белизна, начинается смерть,

И тела разделяются

Среди оголенных частиц,

Я завершаю путь своих чувств.

ОН: Жизнь совершенна, жизнь кругла;

Это новая история мира.

ОНА: Нет больше топологии

В субатомной Вселенной.

И дух находит себе новое жилище

В глубине квантовой расселины,

Дух скручивается в спираль и свертывается в клубок

Во взволнованной Вселенной

В распаде симметрии,

В великолепии тождества.

ОН: Все являет себя, все блестит в нестерпимом свете; мы стали как боги.

1′06″

ОНА: В какой-то момент

Происходит встреча,

Глаза полны ночной тьмой,

И конечно, мы ошибаемся.

ОН: Мир раздроблен; он состоит из отдельных людей. Люди состоят из отдельных органов; органы — из молекул. Время течет; оно делится на секунды. Мир раздроблен.

ОНА: Процесс обольщения

Есть процесс измерения,

Одинокой меры в ночи взаимодействия

Света и грязи.

ОН: Нейроны похожи на ночь. В звездчатой сети нейронов формируются представления; жизнь их случайна и коротка.

ОНА: Нужно было б пройти сквозь лирическую Вселенную

Словно сквозь тело, что любил много раз,

Нужно было б разбудить стесненные силы,

Смутную и возвышенную жажду вечности.

ОН: Мозг окутан глубокой ночью,

Она сотворила мир

И весь набор измерительных приборов.

Мы неуклонно спускаемся к белизне.

1′10″

ОНА: Наши утра объяты противоречием,

Да, мы дышим, и небеса безмятежны,

Но мы больше не верим, что жизнь возможна,

Нам больше не кажется, что мы -

люди.

ОН: Движение индифферентности

По холодной, болезненной оси

Есть метафора отсутствия,

Начавшегося перехода к пустоте.

Сигналы скрытой от глаз реальности

С их еле заметным свечением,

Уродливые, как звездное небо,

Суть начавшийся переход к отсутствию.

Столкновения нейронных механизмов

На поле мнимых желаний

Задают границы свободного мира,

Где нет ничего устойчивого.

ОНА: Природа должна уподобиться человеку,

А человек должен стать завершенным и жестким.

Я всегда очень боялась упасть в пустоту,

Я была одинока в пустоте, и мне было больно рукам.

ОН: В смерти истлевшие до костей тела

Тех, кого мы, казалось, знали,

Держатся чуть надменно,

Словно не собираются возрождаться.

Они здесь, перед нами, простые,

без ран,

Все желания их утихли.

Они теперь — просто скелеты,

И время обратит их в прах.

1′17″

ОН: Мы предполагаем наличие наблюдателя.

ОНА: Ты здесь

Или где-то еще,

Ты сидишь по-турецки

На кафельном полу в кухне,

И твоя жизнь рухнула,

Воззови же к Господу.

Смотри! Бывают молекулы,

У которых связи разорваны наполовину.

Бывают измены наполовину,

Бывают смешные моменты.

ОН: Мы не живем; мы производим движения и считаем их результатом нашей воли. Мы недоступны для смерти; мы уже мертвы.

ОНА: Ты думаешь о коте Шрёдингера, Который наполовину мертв или наполовину жив,

И о природе света,

И о двойственности белизны.

ОН: С языком дело обстоит так же, как с мытьем посуды в альпийской хижине, говорил Нильс Бор. У нас грязная вода и нечистые кухонные полотенца, и все же в итоге нам удается отмыть тарелки.

ОНА: Ты стоишь на мостике над бездной

И думаешь о средстве для мытья посуды.

ОН: Два человека сошлись вместе, мозг каждого погружен в ночь. И все же ровно в срединной точке обеих картин мира, в момент, зафиксированный в протоколе измерения, в момент определенный, не произвольный, в момент необходимый, в ночи возникает представление.

2′15″

ОН: Заряженные энергией частицы движутся в замкнутом пространстве в ограниченный промежуток времени. Назовем это пространство городом, уподобим энергию желанию; мы получаем метафору жизни.

ОНА: Ты думаешь, что задаешь границы личности,

Твой глаз каждый миг осуществляет измерение,

Бывают исключения, остаточные явления,

Но ты уверен в себе, ты знаешь природу.

ОН: Повинуясь теории столкновений, частицы вступают в реакцию, обрастают панцирями, шипами, орудиями обороны и нападения; мы получаем метафору эволюции животного мира.

ОНА: В ночной тьме ты видишь траектории

Движущихся объектов, четкие, как в полдень.

Для тебя свобода есть смысл истории,

А дистанционное воздействие -

смутная греза.

ОН: Как скале нужна вода,

Которая подтачивает ее,

Так нам нужны новые метафоры.

ОНА: У тебя есть блокнот и система координат,

Люди подвижны и часто подвержены воздействию,

Несколько лет они сталкиваются с другими людьми,

А затем распадаются на неустойчивые соединения.

Две частицы соединились,

Их волновая функция совместилась,

А потом они расстаются в ночи

И удаляются друг от друга.

Подвергнем частицу Б воздействию электрического поля,

Реакция частицы А будет идентичной,

На любом расстоянии

Между ними будет воздействие,

будет влияние.

ОН: Разделение мира на отдельные объекты есть ментальная проекция. Имеют место некие явления; определен механизм эксперимента. Сообщество наблюдателей может прийти к согласию относительно результата измерений. Можно определить некоторые величины, в большем или меньшем приближении. Эти величины — результат взаимодействия мира, сознания и прибора. Так, через разумную интерсубъективность мы можем свидетельствовать о том, что наблюдали, что видели, что узнали.

Письмо Лакису Прогидису[25]

Дорогой Лакис!

С самого начала нашего знакомства я замечаю, что тебя смущает периодически проявляющееся у меня странное (навязчивое? мазохистское?) пристрастие к поэзии. Ты, естественно, предвидишь всяческие осложнения: беспокойство издателей, замешательство критики; для полноты картины стоит добавить, что, прославившись как романист, я стал раздражать поэтов. Неудивительно, что такое маниакальное упорство вызывает у тебя вопросы; из этих вопросов и родилась статья в девятом номере “Мастерской романа”. Скажу честно: эта статья поразила меня своей серьезностью и глубиной. Прочитав ее, я понял, что отмалчиваться дальше уже невозможно; что пора и мне попытаться ответить на вопросы, которые ты передо мной ставишь.

Идея, что история литературы существует сама по себе, отдельно от общей истории человечества, представляется мне малопродуктивной (стоит добавить, что демократизация знания делает ее и вовсе надуманной). Поэтому не сочти за вызов или пустую блажь, если я буду обращаться к внелитературным областям знания. Не приходится сомневаться, что XX век останется в истории как эпоха, когда в умах широкой публики утвердилась научная картина мира, которую эта публика связывает с материалистической онтологией и с принципом локального детерминизма. Так, например, с каждым днем получает все более широкое распространение теория, согласно которой поведение людей можно объяснить, исходя из небольшого перечня числовых показателей (в основном процентного содержания в крови гормонов и нейромедиаторов). В плане этих ученых материй романист, разумеется, является частью широкой публики. А значит, если он не лукавит сам с собой, создание персонажа должно показаться ему занятием вполне бесполезным и формальным; в конце концов, для этого за глаза хватило бы техпаспорта. Стыдно сказать, но мне лично кажется, что понятие “персонаж романа” предполагает наличие, может, и не души, но во всяком случае определенной психологической глубины. Следует как минимум признать, что исследование психологии героя долгое время считалось одной из прерогатив романиста и что столь радикальное сокращение полномочий не может не посеять в нем сомнения относительно того, насколько состоятельно его занятие.

Еще одна, быть может, даже более прискорбная вещь: как убедительно показывает пример Достоевского или Томаса Манна, роман самым естественным образом становится ареной философских споров или расколов. Сказать, что торжество сциентизма ведет к опасному сужению пространства этих споров, масштаба этих расколов, значило бы еще приукрасить положение дел. Желая побольше узнать об окружающем мире, наши современники уже не обращаются к философам или мыслителям-“гуманитариям”, считая их (чаще всего вполне заслуженно) безобидными шутами; они углубляются в книги Стивена Хокинга, Жан-Дидье Венсана или Чинь Суан Тхуана. Всплеск кухонных сплетен, широчайшая популярность астрологии или ясновидения представляются мне всего лишь слегка шизофренической компенсаторной реакцией на распространение научного видения мира, которое воспринимается как неизбежность.