Журнал «Вокруг Света» №11 за 1992 год - Вокруг Света

Вертолет, полный людей и боеприпасов, пролетает тысячу километров от столицы и наконец высаживает журналистов у покрытой льдом реки, совсем рядом с китайской границей. «Здесь закрытая зона, фотографировать разрешается только волков», — предупреждает пилот Ганзюх. Потом вертолет снова взлетает, но уже с дюжиной пограничников и охотников на борту. Степь внизу похожа на океан, то белоснежная, то коричневая. Она почти пустынна и только изредка попадаются лошадь, верблюд, а иной раз целое стадо антилоп. Наконец после часа бесплодных поисков раздается чей-то радостный крик: «Чон!» Пилот направляет машину вниз, стая бросается врассыпную. Ганзюх преследует одного из волков, ведя машину на высоте двадцати метров от земли. Зверь напрягает все силы, спасая свою жизнь, люди заряжают ружья, протискиваются к двери. «Было условлено не стрелять с вертолета», — ворчит второй пилот. «Каждый Чон должен быть пристрелен, — запальчиво возражают ему. — Жалость к волкам приносит только несчастье».

Силы Чона внизу на земле иссякли. Он останавливается и, растерянно мигая, смотрит вверх. Люди стоят, готовые к выстрелу у открытой двери. И тут... «Больше нет топлива, — кричит Ганзюх. — Надо возвращаться».

По материалам журнала «Штерн» подготовила Н.Маргулис

Тайбола

Т ак называли на Русском Севере задебряные леса, необитаемую исконную глушь от Архангельска до Печоры. И такое же имя получил таежный тракт, проложенный людьми в незапамятные времена и обустроенный сто с лишним лет назад. В русский язык слово «тайбола» попало из угро-финских наречий, но и сейчас продолжает жить...

Пройти тайболу было моей заповедной мечтой задолго до того, как приехать на архангельский Север. А увидел я ее впервые при довольно неожиданных обстоятельствах.

...Воздушные пожарные из райцентра Карпогоры взяли меня в патрульный рейс. Ан-2 круто взмыл в небо, и с горизонта понеслось синевато-дымчатое пространство пинежской тайги с низкими холмами, рассеченное зигзагами рек, ручьев, рифлеными следами тракторов, с вкраплениями ядовито-желтых болот и торфяников. Слепящее безжалостное солнце заставляло щуриться, выжимая слезы из глаз. И первое время нужно было привыкнуть, чтобы смотреть на землю.

Пейзаж менялся каждую минуту, и невозможно было сосредоточиться на чем-то одном. Просеки приводили к ручьям, ручьи вливались в речушки, а те, в свою очередь, выводили к зеленеющим пожням, одиноким замшелым избушкам и угловатым изгородям. У каждой складки рельефа был свой исток и свое продолжение. Таежный пейзаж как бы сжался до масштабов топографической карты. Можно было разглядеть даже такие места, где я когда-то ночевал, разводил костер, удил рыбу и где едва не выкупался, неосторожно вылезая из резиновой лодки.

В полете Ан-2 иногда побалтывало. Летчик-наблюдатель объяснил это тем, что в тайге много вырубок, плешин, которые притягивают воздух, рождая восходящие и нисходящие потоки. Попав в такую ловушку, самолет делал головокружительные нырки, приседания, его встряхивало, подкидывало, и из иллюминатора было видно, как неотвратимо набегает тайга, словно поставленная на попа... И тут я увидел тонкую, прерывистую линию, скрываемую деревьями, — вернее, то, что от нее осталось. Все пожарные тоже прильнули к иллюминаторам.

— Тайбола! — произнес летчик-наблюдатель и повернулся ко мне. — О тайболе когда-нибудь приходилось слышать?

— Неужели та самая?! — вырвалось у меня.

— А то какая же! — Он довольно усмехнулся. — Других у нас нет. Лесная коммуникация, артерия жизни!

Дорога уныло брела сквозь тайгу, заваленная сухостоем, перегороженная упавшими стволами, — старая разъезженная дорога из «бог-весть-каковских» времен. Если бы не пожарные, я бы принял ее за брошенную лесовозную колею, каких здесь десятки.

— Когда-то по тайболе все наши предки ходили. Много здесь тайн запечатано...

Мягко покачиваясь, приседая на воздушных ухабах, самолет повернул на северо-запад, и тайбола послушно побежала рядом, не исчезая из поля зрения. Дорога то проваливалась в сырые распадки, то шустро взбегала на пригорки, открывая обугленные следы пожаров, то перепрыгивала через ручьи.

Я увидел праздничную, как домотканое полотно, поляну, сплошь усеянную желтыми купальницами и сочными молодыми березками.

— Красиво-то как! — не удержался я. — Скорее всего здесь поработали лесники. — И в ответ услышал дружный хохот пожарных.

— Потемкинская деревня! — с мрачной злостью изрек кто-то из них. И все вместе, перебивая друг друга, стали посвящать меня в больные вопросы северного леса. Оказывается, вся эта светлая зелень, ежегодно прирастающая, только новичку может показаться такой праздничной. На самом же деле, если приземлиться, картина совсем не радостная, а почти бутафорская. В сущности говоря, весь этот кудрявый самосев прикрывает гниющие и обезображенные пни, суки и вершины, оставшиеся после рубки. Ведь лесозаготовителей интересуют только крупные литые стволы, из которых можно получить два, от силы три бревна, остальное они выбрасывают. И получается как в стихах поэта-сюрреалиста:

«Внизу — тюрьма, вверху — богослуженье!» Порубочные остатки гниют, заражают грибком здоровые насаждения, и это гораздо хуже, чем обычная рубка. Смердящий труп, закрашенный румянами! Чтобы вырасти здесь спелому лесу, потребуется не один десяток лет, пока не сгниют без остатка все эти отходы, и только тогда начнет подниматься новый лес. Но вот каким он будет — никто себе не представляет...

Пожилой пожарник тронул меня за плечо: он, как и я, тоже смотрел в иллюминатор.

— Вон... глядите! — Таежная дорога обтекала еще одну «потемкинскую деревню», густо заросшую осиной и березой. — Здесь я родился, между прочим...

Я смотрел на землю, слегка опешив: никакого намека на человеческое жилье.

Пожарник рассказал: был здесь когда-то спецпоселок Кокорная, и был здесь огромный спецколхоз «Прогресс», где работали люди особенные, семижильные, кремень-люди — и молитвой, и трудом спасались и других утешали в горькой юдоли. «Града настоящего не имеем, а грядущего взыскуем», — говорили они. Одни Христу поклонялись, другие — Магомету, и никогда не ссорились между собой, никогда не собачились. Такие они были, эти братья по топору, роботы в ватных штанах, тряпичные куклы с закутанными до самых глаз лицами, когда строем по пять человек в шеренге выходили на лесоповал...

Однажды мой собеседник тушил в этом квадрате пожар и, когда с огнем было покончено, сказал своему начальнику: «Полчаса — туда и обратно. Пойду погляжу, что от родины моей осталось».

А ничего не осталось, словно и не было никакой родины! Ходил по «поселку», продираясь сквозь заросли, глядел по сторонам — и ничего не видел, ни одна примета не бросилась ему в глаза, что здесь когда-то жил человек. Будто забытое кладбище! Даже батькиной могилы не нашел. Посидел, погоревал и по тайболе ушел к вертолету, который ожидал его более двух часов...

Этот патрульный полет навсегда врезался в память. И хотя с тех пор прошло немало лет, слова «тайбола» и «Кокорная» по-прежнему имели для меня притягательную силу. Но вот как попасть туда, живет ли кто-нибудь в этой Тмутаракани? С каждой новой поездкой на Север приоткрывалась мрачная завеса тайны, окружавшая таежную дорогу и тех, кто жил тут когда-то...

Много веков подряд в ветер и снег, в облаках пыли и тучах лютого комарья денно и нощно скрипели здесь обозы, двигаясь по древнему, проторенному местным людом тракту. Через колючие леса и топкие болота, мимо ягельных опушек, чистых говорливых рек и лешачьих озер, от дыма к дыму, от яма к яму вилась нескончаемая санная и тележная нить, кровоток жизни, завязывая гроздья больших и малых селений.

Путеводный лесной тракт вел из Архангельска на Пинегу, Мезень и Печору новгородских служивых людей, крестьян-первопроходцев, сторонников опального протопопа Аввакума, рудознатцев, полярных исследователей, политических ссыльных. Длинные санные обозы с мороженой рыбой, мехами, салом зверя морского пробирались по зимнику на сезонные ярмарки — Маргаритинскую в Архангельске и Никольскую — в уездном городке Пинеге. Редко-редко встречались на пути ямские и почтовые стан-ции-кушни, где мыкали нужду и одиночество служивые смотрители. (Сейчас на пинежском отрезке тайболы сохранились две такие станции — Кокорная и Чублас.)

Еще в недавнем прошлом тайбола была единственной артерией, связывавшей губернский город с северными землями. Дорога шла через мрачные суземы и дышащие паром болота и речушки. Заваленная сугробами, скованная непроходимыми лесами, 700-верстная тайбола пугала путника, как темная ночь без просвета.

Сто тридцать лет назад этот путь проделал известный писатель-этнограф и путешественник Сергей Максимов. В своей книге «Год на Севере» он отозвался о тайболе в высшей степени неприязненно. Почтовые избы-станции, где меняли лошадей, показались ему сплошь черными, почти развалившимися, с двумя дырами вместо окон, из которых валил горький дым. А их обитатели-смотрители выглядели оборванными, неумытыми, плаксивыми старцами, прибитыми тоской и нуждой, способными лишь выпросить подаяние.