Хмельницкий (Книга первая) - Иван Ле

- Бардзо gratum [чудесно, хорошо (польск. и лат.)], - поспешил ответить Жолкевский, как всегда любивший пересыпать свою речь латинскими словами, а то и целыми фразами. - Почему бы и не разрешить, ведь я и сам только гость в доме уважаемого пана Яна.

Хмельницкий вежливо поклонился гетману, потом старосте и его гостю Хмелевскому и, оставив всемогущих шляхтичей, бодро зашагал в сторону дома. Встретив по дороге маршалка, спросил его на ходу, в какое время пан староста завтракает, сердечно распрощался с ним и направился к своим казакам.

За воротами двора старосты Хмельницкий встретился с двумя вооруженными всадниками - это были чигиринские гонцы от корсунского подстаросты. Но он не окликнул их, даже отвернулся, пришпорив коня.

16

Какая радость для матери встречать в своем доме таких дорогих гостей! Матрена всплакнула, упав на грудь старушки. О смерти отца ей сообщили казаки, еще когда она жила в Черкассах, кое-что дополнил Яцко в Чигирине. Дочь до сих пор все еще не верила, что отца нет уже в живых. Но когда она увидела седую мать, с лицом, испещренным морщинками, ее охватила невыразимая скорбь... Как одиноко доживает свой век ее матушка... Но не покидает свой родной Переделав!

С чувством глубокой несказанной любви обнимала бабушка своего внука Зиновия, ласкала его, как малого ребенка. Много лет мечтала она об этой встрече. Не столько думала она бессонными ночами о дочери, как о внуке. В нем хотела она видеть достойного продолжателя переяславского казацкого рода. Старуха только головой покачала, когда Матрена рассказала ей о том, как бежал сын из дома, чтобы стать казаком. Неизвестно, кому больше сочувствовала старуха, качая головой, - родителям или внуку. Такой уж молодец... Стройный, чернявый, с умными, ясными, будто немного грустными глазами. Казак, орел!

В тот же вечер бабушка рассказывала внуку о покойном дедушке, переяславском казаке, принимавшем участие в героических походах Северина Наливайко. Теперь-то уж можно открыто говорить об участии покойного в народном восстании.

- Своей жизнью заплатил казак проклятым королевским гетманам за службу у Наливайко. Сложил свою голову, горемычный, где-то в Ливонии, во время похода реестровцев. Сказывают казаки, погиб вместе со славным Самойлом Кишкой...

Начинало темнеть. В сумерках не заметили, когда вернулся Михайло. Услышав, какие разговоры ведет бабушка со своим внуком, он тотчас предложил жене с сыном переехать в собственный дом. Это было сказано таким категорическим тоном, что Матрена, переглянувшись с Мелашкой, не стала возражать. Она давно уже поняла, что в их семейной жизни не ждать покоя. А особенно сейчас, когда произошли большие изменения и в служебных делах и в личных. Сокрушенно посмотрела она на сына, потом на мужа и стала собираться.

В усадьбе Хмельницких хозяйничал их родственник, занимавший отдельный домик. Хозяйский же дом стоял запертым, с закрытыми ставнями и казался неживым. Матрене не хотелось входить в него. Но она привыкла покоряться главе семьи. Даже старая казачка ничего не возразила.

До приезда хозяев казаки Хмельницкого открыли окна, убрали и проветрили комнаты, потревожив многочисленных пауков. Сам хозяин ни с кем не разговаривал, не разрешил зажигать свет, в опочивальне и рано лег спать. Только перед рассветом, многое передумав, он обратился к жене, желая посоветоваться с ней:

- Понимаешь, Мотря... Мне тоже жить хочется. Ах, как хочется жить!.. То ли у меня руки короткими стали, то ли на этой границе поглупел. Так стараешься, из кожи лезешь, чтобы не быть ничтожной щепочкой в этом бурном житейском потоке. Но я не могу идти ровно по государственной дорожке, то и дело сбиваюсь... Не могу. Все время искушает какой-нибудь дьявол, чтобы и я, как тот Яцко, жупан навыворот носил... От гнева и неудачи вот-вот, кажется, лопнешь, как кукурузное зерно на огне.

- И зачем тебе гневаться, Михайло? Не так уж плохо сидит вывернутый жупан на остерском казаке Яцке... На сына кричишь... О, и ты, Зиновий, уже встал?

Сын только поглядел на родителей, будто желая убедиться, в каком они настроении. Но ничего не сказал.

- Не кричу, а учу, Матрена, - продолжал Хмельницкий, не отсылая сына из опочивальни. Как это ни странно - он старался быть возможно более ласковым, советуясь с женой. - Утром должен идти на завтрак к старосте, докладывать ему о наших чигиринских делах. А они... сама знаешь, какие это дела. Да разве только чигиринские? А корсунские, смелянские, млиевские...

- Что и говорить, Михайло, все понимаю. Не блестящи наши дела, если гонцы подстаросты уже успели доложить о них пану Даниловичу, - сказала Матрена в тон озабоченному мужу.

Хмельницкий уважал свою жену, хотя и по-своему. Чувство это нельзя было назвать любовью. Он уважал Матрену не только за красоту, кротость и умение вести хозяйство. Эта простая казачка обладала незаурядным умом и мужественно переносила тяжелые удары судьбы, сыпавшиеся на голову ее мужа на службе у Даниловича. Особенно ему нравилась ее простая и такая проникновенная речь. "Все понимаю", - мысленно повторил он ее слова. Порой он и сам старался, по крайней мере дома, говорить просто, не пересыпая свою речь польскими вычурными словами, но это не всегда ему удавалось. Давняя привычка вертеться поближе к польской шляхте, угождать ей, стараясь подняться по служебной лестнице хотя бы на малую ступеньку, все время подталкивала его, заставляла подражать знати даже в разговоре.

Он посмотрел на сына и, глубоко вздохнув, прервал тяжелую паузу. Ему показалось, что в это мгновение, как и в Корсуне, возле моста, что-то совсем новое появилось в выражении глаз сына, который внимательно смотрел на него, стараясь разгадать, что же произошло. Это было сыновнее противодействие отцовской воле. Неужели в стычках с собственным сыном, а может быть, и... в борьбе придется добиваться своего? Чего же именно? мучил и другой вопрос. А может, его юный сын озабочен тем, как помочь отцу!.. Это был бы настоящий Богдан!

- Не боишься, Зиновий, что твоего отца шляхтичи подвергнут баниции, отберут Субботов, выгонят из этого вот дома? - спросил Хмельницкий, которому очень хотелось назвать мальчика Богданом...

- Перестань, зачем ты говоришь об этом ребенку, пугаешь нас? вмешалась Матрена.

- А я, мама, ничего не боюсь! Лишь бы только батя... не унижался перед ними. Я... все равно в казаки пойду!..

Хмельницкий лежал на диване, подложив руки под голову, которая, казалось ему, начинала глупеть от "хорошей жизни" на границе.

- В казаки? - спокойным тоном переспросил отец.

Но за внешним равнодушием скрывалась борьба чувств, тревога за сына. И все-таки он любовался мальчишечьим, зардевшимся, как у девушки, лицом, глазами, в которых светилась решимость.

- Разыщу Мартынка и уйду с ним. И мы не пощадим ни подстаросту, ни самого старосту! - немного подумав, продолжал Зиновий.

Отец порывисто вскочил с дивана. Но не набросился на сына, как боялась Матрена, а, опустив голову, мрачный, подошел к открытому окну. Из-за деревьев старого сада, из-за ив, росших на меже возле реки, поднималось солнце. Хмельницкому уже надо было собираться на завтрак к пану старосте. Он медленно повернулся и, не глядя ни на кого, не приказал, а скорее посоветовал сыну, как взрослому:

- Об этом... чтобы ни я больше не слыхал от тебя и никто другой... Да и выбрось из головы такие мысли, Зиновий! Сам бог велел повиноваться родителям, особенно когда детский ум направлен не туда, куда следует. Мы не последние люди в этом мире, чтобы нам были заказаны пути к лучшей жизни... Учиться пойдешь, Зиновий, ты не какой-нибудь Мартынко. Пускай он казакует... У старосты сейчас гостит сам воевода русинский, егомость пан Станислав Жолкевский...

- Мама, это тот, что в медном быке сжег Наливайко? - с детской наивностью и в то же время с юношеским задором спросил Богдан.

- Да, сынок, - поспешил ответить отец, сдерживая нарастающий гнев. Тот самый Станислав Жолкевский, который образцово, нужно сказать, служит государству и порой, наперекор своим человеческим чувствам, должен снимать головы негодяям бунтарям, поднявшимся против короля. Так устанавливается государственный порядок, Зиновий-Богдан! Когда вырастешь - поймешь... Я тоже душой понимаю того слепого казака, который смело отомстил за свои выжженные глаза, за измену, противную человеческой чести. Но ты проявляешь лишь недостойную жалость, а не здравый смысл государственного служащего. Я-то по милости польского правительства занимаю должность коронного урядника и владею хутором! Так как же я могу сочувствовать преступнику, который среди белого дня разлучил с жизнью полковника коронных войск?.. Это ты должен запомнить, Зиновий. "Пойду в казаки..." - Хмельницкий болезненно засмеялся. - А всегда ли будут казаки? Ведь правительство может отменить государственные реестры. Те же, которые, очутившись вне реестра, уйдут за Пороги, тем самым поставят себя вне закона...