Кржижановский - Владимир Петрович Карцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проведение занятий оказалось делом сложным, если даже взять одну его, так сказать, «организационную» сторону. Радченко, прекрасно зная, что ждет группу в случае провала, не упускал любой возможности для конспирации. Поэтому Глебу пришлось сразу после лекций поехать к одному из новых товарищей переодеться. Студенческую тужурку, брюки, ботинки сменили косоворотка, рабочая грязноватая куртка, сапоги. Глубоко, по самые брови, надвинут картуз, руки специально (и. это было видно) выпачканы сажей. Мастеровой из Глеба, конечно, получился неважный (лицо свежее, с румянцем, руки белые, нетрудовые), но, чтобы это понять, нужно было присматриваться. Для «первого приближения», как любил выражаться Глеб, такой наряд мог вполне сойти.
Впрочем, и Вацлав Цивинский, который должен был проводить Глеба к рабочим, выглядел не лучше. Гладкая кожа, модно подстриженные усы и бородка. Интеллигент. Маскарадный рабочий.
Место занятий оказалось далеко, за Невской заставой, нужно было ехать конкой, потом на паровичке. Взгромоздившись на империал, молчаливо прислонившись к Вацлаву, Глеб размышлял о том, что в жизни его наступает великий момент. От волнения дрожали колени, на перестук колес накладывалось биение тревожного и радостного сердца. Глеб почувствовал, как рождаются стихи. Он записал их спустя пятьдесят лет:
Тракт Шлиссельбургский, неуютный, серый,
Пронизанный сырой, холодной мглой…
Шумлив его паровичок не в меру —
Сигналь, сигналь — идем мы в правый бой!..
Где-то на самой окраине, совсем в другом мире, друзья с соблюдением всяческих предосторожностей сошли с паровичка, огляделись — нет ли хвоста (все по инструкции), и, не замечая друг друга, пошли куда-то в сугробы, где стоял небольшой двухэтажный домик со страшно скрипучей лестницей, заставлявшей при каждом шаге трепетать сердце.
В темноватой комнатенке с керосиновой лампой на столе их уже ждали двое рабочих и две совсем молоденькие девушки. Глеб, не очень привыкший к обращению с девицами, начал краснеть. Пунцовость его достигла максимума как раз в тот момент, когда Вацлав после приветствий сказал:
— А вот и лектор, который будет вести кружок. Зовут его Григорий Иванович.
— Спасибо за представление, Осип Иванович, — ответил Глеб Вацлаву, явно запинаясь на его имени, — что ж, начнем, товарищи.
И Глеб начал рассказывать им первую главу «Капитала», об устройстве общества, о богатстве и бедности, труде и капитале. Слушали внимательно, но несердечно, что ли. Была какая-то скованность. Она подчеркивалась и маскарадным костюмом, и излишне научным языком Глеба…
Потом, на склоне лет, Глеб Максимилианович вспоминал: «Встречаясь с новыми людьми, мы прежде всего осведомлялись об их отношении к Марксу. Я лично, например, был глубоко убежден, что из человека, который не проштудировал два или три раза «Капитал» Маркса, никогда ничего путного выйти не может… К сожалению, почти такую же требовательность мы предъявляли не только к студенческим головам, но и к мозгам тех рабочих, с которыми мы уже тогда стремились завязать регулярные сношения, группируя их в определенные пропагандистские кружки. Вспоминая, как терзали мы наших первых друзей из рабочего класса «сюртуком» или «холстом» из первой главы «Капитала», я и по сие время чувствую угрызения совести».
Позже оказалось, что подобные сомнения и трудности были и у других руководителей кружков. Кружки, по сути дела, были просветительскими. Сначала естественные науки, затем теория стоимости, среди наиболее образованных и активных — изучение «Капитала». Так бывшие брусневцы думали вести пропаганду, готовить себе помощников. В решающий час эти образованные и просвещенные рабочие должны были поднять остальную пролетарскую массу на революцию. Глеб и его товарищи хотели, чтобы рабочие сделали революцию собственными руками, и оставляли себе благодарную роль просветителей.
В течение третьего и четвертого курсов работа Глеба в кружках продолжалась. Вообще все продолжалось по-прежнему. Кружок потихоньку расширялся и, по сути дела, стал вечерней школой общественных наук для рабочих, получавших начальное образование в Смоленской воскресно-вечерней школе. Там преподавали кружковки Надежда Крупская, Зинаида Невзорова, Аполлинария Якубова. К работе их привлек Герман Красин, вернувшийся из ссылки в начале 1893 года. Члены кружка смутно ощущали необходимость перемен, но вечная перегруженность учебой и занятиями с рабочими убаюкивала их, казалась исполненной высшего смысла. Чтобы что-нибудь изменить теперь, нужен был только острый взгляд со стороны.
Летнюю студенческую практику 1893 года Глеб проходил в Каменец-Подольской губернии. Он работал на тамошнем сахарном заводе в лаборатории химиком-аналитиком. Нужно сказать, что учился Глеб по-прежнему хорошо, с громадным интересом, а работа в лаборатории доставляла ему истинное наслаждение, — он не замечал времени и всячески оттягивал свой отъезд, хотя уже прошли и сентябрь и октябрь. Наконец он решил вернуться.
Прямо с вокзала свез вещи домой на Коломенскую и поехал в институт, где тут же всех встретил, и в первую очередь Базиля. Базиль, обычно спокойный и хладнокровный, был в нетерпеливом возбуждении и, казалось, только и ждал момента, когда они останутся наедине.
— Большие перемены, — сразу же зашептал он, затянув Глеба в пространство между шкафами с химической посудой. — В кружке пополнение — волжанин Владимир Ульянов, брат повешенного народовольца. Он не технолог, юрист. Приехал с рекомендательным письмом от нижегородских марксистов к Михаилу Сильвину, сам образованнейший марксист. Уже встречались мы с ним у Михаила, у нас на Коломенской, у Степана. Так вот этот волжанин Германа, не затруднясь, за пояс заткнул…
Первая встреча Глеба с Владимиром Ульяновым произошла на Васильевском острове, в конце 7-й линии, вблизи того места, где речушка Смоленка ограничивала центральную часть острова от старого лютеранского кладбища, примыкавшего к заводам. Недалеко от них стоял мрачноватый дом, очень хорошо знакомый Глебу. Там на первом этаже снимали небольшую комнату сестры Зинаида и Софья Невзоровы. Первая — слушательница Бестужевских курсов, вторая — поступающая на эти же курсы. Почему он чувствовал неизъяснимое волнение, проходя под стрельчатыми сводами
