Колючий подарок - Сергей Антонов

В тот же день после обеда уехали два моих товарища, и я остался один… Один в доме, один в парке…

Неужели теперь уйдёт и Валет? Что ему может перепасть от одного человека? Я думал об этом — мне не хотелось оставаться совершенно одному.

В течение дня я видел только заведующую столовой, которая сама подавала мне еду, и иногда уборщицу. Все остальные давно были рассчитаны, а те из них, кто остался, готовили дома к зиме, и я никогда их не видел.

А дождь шёл по-прежнему часто, ветер гнал на берег волны, хмурое небо падало на землю и не могло прихлопнуть её, сырую и холодную, наверное только потому, что легло в своём падении на вершины гор. Но на нашем участке гор не было, и небо прогнулось, и оттуда лилась и лилась вода.

Когда дождь переставал, порывы ветра стряхивали с деревьев капли, и казалось, что дождь идёт и идёт.

С тревогой я ждал наступления вечера, а вечера стали наступать рано. Я представлял себе, как буду сидеть в комнате, на втором этаже. На столе керосиновая лампа, за которой нужно всё время следить, чтобы не коптила, за окном темнота, тишина, сырость. В течение многих часов я не услышу ни голоса, ни шума, я один в большом мокром парке с опустевшими домами. Контора и домик директора далеко, на другой территории, жилые дома посёлка — ещё дальше.

Мне уже хотелось немедленно уехать, но я не мог этого сделать, потому что билет был заказан на определённое число…

Я остался один, но Валет не ушёл. Он по-прежнему стоял у входа в столовую и ждал. Мы по-братски разделили с ним обед, и он поплёлся за мною к дому. После обеда я спал, а когда проснулся — было уже темно.

Нащупав спички, я зажёг лампу, оделся и сел за стол работать. На улице было ветрено, я слышал, как шумят деревья, видел, как в тёмном-тёмном прямоугольнике окна появляется и исчезает веточка тополя с жёлтыми листьями. Шумело ещё море. И — всё! Сознание, что я больше ничего и не услышу в этом покинутом всеми месте, угнетало меня.

Я встал и прошёлся по комнате. Половицы заскрипели под моими ногами. Вот, пожалуй, ещё этот скрип! А впереди — вечер, ночь, а завтра все снова и послезавтра — и так до конца, ещё несколько томительных дней.

Я снова сел за стол — нужно всё-таки работать. Но работа не двигалась. Можно было сходить в посёлок, но я представил себе, как я один в темноте пробираюсь по мокрым аллеям, иду по такой же, вдобавок ещё с ямами, дороге — и мне не захотелось никуда идти.

Но дверь я — сам не знаю зачем — всё-таки толкнул. Она упёрлась во что-то…

— Валет! — радостно воскликнул я. — Валет!

Озябший Валет не решался войти в комнату и стоял, переступая с ноги на ногу и поджав хвост.

— Валет, сюда! — сказал я и стал почему-то хлопать себя по коленке. — Сюда!

Валет вошёл в моё жилище, потянул носом воздух и, повернув морду ко мне, остановился в ожидании.

Я вышел на веранду, вытряхнул коврик, на котором спал Валет, и, взяв свой, лежавший у кровати, соорудил из них постель Валету в углу комнаты.

Валет улёгся. Он дремал, иногда, забывшись, тихонько скулил, чихал, подходил к столу, где я работал, и я видел умные глаза, словно покрытый дерматином влажный нос, лохматую морду…

Я был не один.

Умное, понимающее меня существо жило рядом, и я иногда гладил Валета, трогал его только затем, чтобы почувствовать тепло другого, кроме меня, живого существа.

В девять часов мы пошли ужинать. Валет бежал впереди, всё время сворачивая то в одну, то в другую сторону. Небо было затянуто облаками, фонари не горели, аллеи были совершенно темны. Слабый свет электрического фонарика выхватывал из черноты то зелень кустов, то гальку, которой были посыпаны дорожки.

— Валет, — звал я своего спутника и сейчас же слышал шорох гальки, переворачиваемой лапами собаки, и через мгновение — влажное дыхание где-то около колена. Некоторое время он шёл рядом со мною, и я даже чувствовал его тепло.

После ужина мы отправились гулять, и я то и дело звал:

— Валет! Валет!

Он прибегал ко мне, тыкался мордой в ноги, и я слышал, как он дышит и шевелит мокрым языком.

Ночью он спал у меня в комнате, и едва я утром успел шевельнуться, он подбежал ко мне и, отчаянно размахивая хвостом, стал смотреть на меня, ожидая, когда я встану, и в нетерпении переступая с ноги на ногу, и зевая.

Быстро промелькнули оставшиеся до моего отъезда дни. Мне не хотелось уезжать. Здесь мне жилось тихо, спокойно, я много работал и знал, что в Москве так работать не смогу. Но дом отдыха закрывался. Подготовительные работы к зиме были закончены, работники распущены, кухня, которая обслуживала их, закрывалась, директор уезжал в Москву.

Должен был ехать и я.

После обеда пришла машина.

— Ну, счастливо вам! — сказал мне директор.

— Счастливого пути! — пожелала мне заведующая столовой.

Валет стоял рядом и молча махал хвостом.

Машина тронулась, а Валет побежал за ней, и ни разу он не свернул в сторону — не обнюхивал ни телеграфные столбы, ни кусты, ни заборы.

У чайной я попросил шофёра замедлить ход. Пушок, как водится, был здесь.

— Пушок! — крикнул я ему на прощание.

В это время он грыз кость. На миг, не отрываясь от своей приятной работы, он поднял на меня глаза — ничего не отразилось в них: ни радости, ни признания, ни привета, — я боюсь, что он и не узнал меня. К нему подошла большая серая с грязной шерстью собака, и он зарычал на неё, оберегая свою кость.

А Валет бежал и бежал…

До города двадцать километров… Я попросил остановить машину и вышел на дорогу.

— Прощай, Валет, — сказал я и потрепал пса по мохнатой морде. — Прощай.

Понял ли Валет, что я прощаюсь с ним, или нет, но он взвизгнул и стал махать хвостом медленнее.

Я погладил его бурую, грязно-коричневую шерсть и, ещё раз сказав «прощай», сел в машину.

Валет постоял на месте и вдруг бросился вслед за нами.

Приближались пологие горы; дорога, обходя их, поворачивала вправо. Я посмотрел назад и увидел Валета: он всё бежал.

Машина свернула, гора загородила пройденную нами дорогу и Валета.

Верный, безответный Валет!

Павлик и его заместитель

Из деревни в школу, которая в селе, в двух километрах, Павлик и Юрка шли всегда вместе, а после школы дороги их неизбежно расходились. Юрка отправлялся в поход по сельским магазинам, Павлик исчезал куда-то по общественным делам. Что это были за дела, Юрка толком не знал. Они почему-то представлялись ему сплошными собраниями с длинными речами, табачным дымом и часами, бьющими третий час утра, хотя он прекрасно знал, что всё это не так.

Вечером, измученный какой-нибудь задачкой, Юрка прибегал к товарищу за помощью. Но вместо того чтобы сразу приступить к делу, долго перечислял, что нового в лавках и что можно было бы купить, если бы были деньги.

— Карандаши, понимаешь, привезли. Называются «Семафор». Один карандаш семи цветов: красный, синий, зелёный… — Тут Юрка умолкал.

— Три цвета. Какие ещё четыре? — спокойно спрашивал Павлик.

— Нет, трёх цветов: красный, синий, зелёный. А в писчебумажном тетрадки есть в клеёнковых…

— Клеёнчатых, — поправлял Павлик.

— …клеёнчатых переплётах. И фонарики с батарейками есть. В четверг кино будет «Юность Максима Горького».

— Такой картины нет, — заявлял Павлик.

— Ей-богу, честное пионерское! — клялся Юрка. Он заходил к Серёжке Громову, руководителю драматического кружка и художнику по части афиш. — Серёжка завтра уже объявление будет писать: «Кинокартина „Юность Максима Горького“. Начало в восемь часов. Билеты с семи».

— Объявление он напишет не такое, — останавливал его Павлик.

— А какое же?

— «Кинокартина „Юность Максима“».

— Ну да, Горького, — подтверждал Юрка.

— Вовсе не Горького, а Максима вообще.

Очередь задачки наступала после семицветных карандашей, фонариков с батарейками, кинокартин, разговоров о том, что бы такое продать для покупки ножика с двенадцатью лезвиями. Потом ребята обменивались книжками, и Юрка уходил домой.

— Где был-то? — осведомлялась у Юрки мать.

— Где? Вот вопрос! — отвечал Юрка. — Позадают двадцать задачек да по русскому тридцать упражнений, а она спрашивает! У Пашки был. Занимались.

Учебники сейчас же запихивались в сумку, сумка летела в угол, и Юрка садился за стол ужинать. Рядом с собой клал книжку. Чаще всего это были книжки о героях — Чапаеве, партизанах Отечественной войны, пограничниках. Но попадались и другие: растрёпанные, порванные, грязные, часто без конца или начала, с привлекательными названиями.

Где только можно было и где нельзя, всеми правдами и неправдами, выуживал Юрка необыкновенные эти книжки: «Тарас Черномор», «Антон Кречет», «Красные дьяволята», «Зверобой», «Мишка-следопыт».