Крайняя изба - Михаил Голубков

И пальба эта не стихнет до самого почти полудня, пока перепуганная птица не уйдет, не забьется в кочкарниковые крепи, пока она до единой не развеется по заказникам и запретным зонам.

Днем охотники отоспятся вволю, отведают утиной похлебки с водочкой, сто раз перескажут друг другу о каждом своем удачном выстреле, сто раз пересмотрят добытых уток, а вечером вновь засобираются, вновь разбредутся кто куда, расплывутся на лодках, засядут в камышах, замрут настороженно, поднимут вверх лица.

Снова загремят выстрелы, снова взметнутся и заносятся над болотцами и озерками утки, не зная, где приткнуться, где обмануть гибель, опять защекочет ноздри пороховая гарь.

Уймутся охотники лишь в часу двенадцатом, когда уже совсем стемнеет, когда засияет Венера ярко, когда вконец истончится рубиновая полоска на западе, зашлепают, забулькают по воде в болотниках, сойдутся один по одному у палаток, шумные, взбудораженные, довольные, с переломленными, остывающими ружьями, с тяжелыми связками уток в руках и на поясных ремнях. Утки их будут хорошо различимы в темноте, броско выделяться белыми брюшками и подкрыльями.

Опять разожгут костры, разогреют похлебку, опять примутся за рассказы, за выпивку, за еду, но на этот раз быстро устанут, сморятся, ночь пройдет поспокойнее, чем вчера, без острого нетерпения и томления — сбили горячку.

Так же и новую зорьку встретят, без прежнего азарта и пыла, без прежней лихости, да и уток на озерах заметно поубавится.

К полудню воскресного дня охотники начнут сворачиваться, почистят и спрячут ружья в чехлы, свалят палатки, осмотрят хорошо табор, не осталось бы чего, укладут все в багажники машин и люльки мотоциклов, с облегчением, сытой усталостью тронутся в обратную дорогу, хоть можно еще одну зорьку отстоять, еще насладиться громом и перекликом выстрелов, запахом пороховой гари и прелого камыша, еще раз ощутить мягкость, тепло и увесистость только что сбитых уток. Но все уже настрелялись, намаялись, не чают поскорее до дому добраться, ведь завтра понедельник, рабочий день, а многие приехали за сотни километров.

Охотничий сезон открыт.

Часов около двух Ефим бросил врубаться в частокол осинника, ткнул за пояс топор.

Мерин бродил где-то неподалеку, в легком лиственном говорке леса изредка, но отчетливо пробрякивало — Ефим, отпуская лошадь, спутывал ее и вешал на шею тяжелое коровье ботало.

Раздирая плечом глухие заросли, цепкую вязь ветвей, Ефим вскоре выбрался на поляну, будто плетнем огороженную, так густо смыкался вокруг осинник. Серый ходил по брюхо в траве, сникшей уже, спутанной, лениво тянулся, вбирая мягкими губами верхушки пожухлого метляка. Заслышав человека, лошадь испуганно всхрапнула, вздернула голову, но тут же успокоилась, узнав хозяина.

— Ишь, как пасется… и нагнуться лень, — заговорил Ефим с лошадью. — Избаловался нынче конь… не пашут на вас, не боронят.

Он похлопал Серого по упитанному мышиного цвета крупу, снял путы и, ухватив рукой ботало, заглушив гулкое бухание, потянул мерина за собой.

На вырубке он впряг лошадь в телегу, принялся укладывать воз из свеженаготовленных жердей и бревен. Перетянул их крест-накрест веревкой, забрался наверх, поближе к Серому, чтоб длинные концы жердин не перевешивали, не поднимали передка телеги, понукнул коня.

Телегу начало мотать, трясти, заваливать с боку на бок, она жестко прыгала на пеньках, корневищах, валежинах. Ефим то и дело ухватывался за веревку.

Но вот он выехал на дорогу, мягкую, неизъезженную, воз перестал мотаться и скрипеть под ним, перестали ходить, перекатываться под веревкой жерди, Серый перешел на легкую трусцу.

День выдался теплый, погожий. Осинник, нигде еще не тронутый близкой осенью, был донизу пронизан сочным солнечным светом, был полон веселого птичьего гомона и трезвона. Игривый ветерок чуть пошевеливал ветки осин, листва трепетала, поблескивала лаком, рябило в глазах от этого солнечного мельтешения.

Нетряская езда успокоила, укачала Ефима, он прилег боком на жерди, вытащил курево, задымил, смотрел на веселый лес, радовался в душе, что все так удачно складывается у него нынче, что вот и с колхозной работой ему, можно сказать, крепко повезло. Всю почти осень будет он тюкать топориком возле фермы, то есть и другую свою работу исправно нести, держать на виду озеро.

С работой ему бригадир Васяка подмахнул, заботистый, управный мужик, бригада на него не в обиде.

— Такие пироги, брат, — сказал он Ефиму на днях, когда они остались вдвоем в разнарядке. — На Сартыкульской ферме надо поработать… распоряжение председателя, направить кого-то. Вся там городьба рушится… Ну, я и подумал, твое это дело, Евсеич. И живешь рядом, и топор, слава богу, из рук не вываливается. Не гонять же нам людей с центральной усадьбы.

Оказия на ферме подворачивалась для Ефима как нельзя кстати. И Васяка, хорошо понимая это, посматривал на мужика довольно и заговорщически, рад был удружить, сделать приятное человеку. Такой уж этот Васяка, больше чужим, чем своим радостям радуется.

— Наперво загон телятника обнеси, после сена́… — наказывал бригадир. — Вот тебе записка от председателя. Пойди на конюшню с ней, лошадь возьмешь. Эту же бумагу предъяви завхозу, он тебе овес и все остальное отпустит… гвозди там, инструмент. Лошадь на время работы в полном твоем распоряжении… Да, еще что… счас же, с утра, заскочи в лесничество. Пусть тебе деляну под рубку укажут. С директором лесхоза уж есть договоренность.

Васяка козлиной, прыгающей походкой (одно плечо у него выше с войны) прошелся перед Ефимом, сидевшим на лавке и смолившим цигарку.

— Оставь-ка зобнуть.

Тоже присел, дотянул Ефимову самокрутку.

— Ты хоть согласен, нет? Чего молчишь?.. Заодно ведь и свое егерское хозяйство управишь, — ткнул Васяка локтем Ефима. Они ведь с Ефимом одногодки, приятели давние, оба на фронтах уцелели, а что может связывать крепче, оба и другие лихие годины, другие житейские передряги бок о бок снесли. — Все спросить собираюсь, как ты у них… оформлен иль как?

— Оформлен. Горторг оплачивает.

— Ну, ну… добро, — успокоился Васяка, — я ведь ничего, не подумай… Работник ты в колхозе на хорошем счету. Одно, видно, другому не помеха.

Осинник незаметно кончился, сменился сначала матерым березняком, потом начались светлые частые поляны, свободно вливающиеся одна в другую, повеяло ветром степных пространств, телега выехала из лесу.

Впереди открылась глубокая, до самого горизонта, равнина, сплошь испятнанная синью озер, желтизной полей, взбугренная кое-где березовыми колками, высокими дорожными насыпями, избами деревень.

Ефим с высоты своего воза лениво окидывал глазом знакомую местность. Слева от него убегал, терялся вдали бойкий большак, укатанная широкая грунтовка, остро поблескивающая на солнце. Прямо, километрах в восьми, белела центральная усадьба колхоза. Справа, чуть ближе, высверкивал Сартыкуль, круглое, густо затянутое тиной и камышом озеро, с голубым полумесяцем посредине.

За озером, на едва возвышенном берегу, ютилась Сысоевка, маленькая, всего лишь семь дворов, деревушка; постройки давнишние, крепко покосившиеся, вольные огороды на задворках.

Между большаком и Сысоевкой, метров сто от воды, ферма — длинные скотные дворы, черная выбитая земля, сенные и навозные кучи. Вокруг фермы распахнулись луга, зеленые, дружно отавой занявшиеся, — недавно полоскали проливные дожди.

Все было спокойно на озере, ни единой души кругом. Ничто не бросалось в глаза, не настораживало Ефима. Волнами, как мех огневки, ходили под ветром мягкие, шелковистые камыши. Вода крупно рябила, играла серебром, казалась чешуйчатой.

Такой же спокойной, по-хозяйски уверенной и основательной представлялась Ефиму и дальнейшая жизнь на Сартыкуле, жизнь под его радением.

Вот только настреляются охотники в дни открытия, утихомирят в душе зуд, потом их лишь через неделю, а то и через две жди. Присматривай по выходным за Сартыкулем, не допускай до него случайных охотников. Сартыкуль — приписное озеро, не каждый имеет право охотиться.

А еще через три-четыре недельки утки начнут к отлету готовиться, в стаи собьются. Будут вечерами сниматься с озер и огромными косяками улетать в поля, на кормежку.

Тут охотники оставят на время в покое Сартыкуль, примутся караулить уток и гусей на неубранных еще кое-где пшеничных и ячменных полосах, будут, скорчужившись, лежать, мерзнуть в хлебных валках и межах, поджидая стаи, а по утрам встречать их на подлетах к озерам. Но это уже не Ефима забота, межи и поля, отлеты и подлеты. Его место — озеро, вот здесь он должен быть всегда начеку, всегда поспешить должен на каждый незаконный, воровской выстрел, поймать и отнять ружье у браконьера. И еще его дело — лодки, которые нужно содержать в целости и сохранности, чтоб в постоянной готовности были, не рассохлись чтоб, не протекали — не дай бог, искупается кто, заплыв на воду.